Итоги советской культуры

Прошло вот уже почти десять лет после распада СССР на отдельные государства. Понятия «советская культура», «советский человек», «советская литература» и т.д. должны были за
этот период полностью прейти в сферу истории — тем более что сами явления, ими
обозначаемые, в начале 90-х подверглись решительной критике, а плоды этой культуры (и
литературы) — активной деконструкции в творчестве мастеров соц-арта.

В Женеве по инициативе профессора Жоржа Нива в прошлом году состоялась конференция,
посвященная этой проблематике. Редакция обратилась к некоторым ее участникам с вопросами:как сегодня действующие лица современного искусства, практики и теоретики, а также историки, философы, социологи оценивают и интерпретируют «советскую культуру», ее
историю и ее последствия для культуры наших дней? Можем ли мы выстроить ее модель? А если да, то какова она? Публикуем ответы тех, кто откликнулся на наше обращение.

Редакция журнала "Знамя" 
 

Наталья Иванова

                                       Сталинский кирпич

                                           Советская фотография 30-х стоит бриллиантов царской короны.
                                                                      Из рецензии. — НГ, 07.06.2000

                                                          Советские разведчики и американский шпион
                                                в классической экранизации детектива Юлиана Семенова...
                                                                  Из анонса НТВ — 3 февраля 2001 г.

То, что советская культура прекратила свое существование вместе с советской властью, — факт вроде бы очевидный. Но в то же время очевидно и другое: не столько последствия советской культуры, но и ее след протянулся в наше настоящее и, невзирая на общественные и
государственные перемены, она не желает так уж быстро покидать историческую сцену, как ее
покинул — в одночасье — Советский Союз, страна, где все российские участники этой встречи родились, выросли, ходили в школу, в университет, учились и работали (в советских, между прочим, учреждениях, которыми были все редакции, все НИИ, все академические заведения, все театры, киностудии и т.д.). Когда, пересекая границу, я заполняю анкету, то всегда останавливаюсь на мгновенье, прежде чем ответить на такой простой, элементарный вопрос о стране происхождения.

В одно историческое мгновение оказались гражданами совсем другой страны — России —
полтораста миллионов моих соотечественников, и несколько десятков миллионов оказались за ее границей, за ее пределами. Этот исторический момент, исторический перелом в судьбах огромного количества людей был осознан, осмыслен не сразу. Однако с самого «сразу» была проведена атака на слово «советский», на понятие «советский человек», уподобленный во множестве анекдотов, эстрадных скетчей и газетных заметок «совку» — омониму, обозначающему самое низменное приспособление для собирания мусора. Идентификация советского с совком привела к тому, что «собственная гордость», которой было означено слово «советский», превратилась в самоуничижение. А образованщина стала им пользоваться даже для оскорбления друг друга, не замечая, как смешно это обвинение звучит из уст тех, кто никогда не был не то чтобы диссидентом — не был даже во внутренней оппозиции.

Тем не менее, несмотря на атмосферу брезгливого неприятия всего советского и стилистического, а не только идеологического, отторжения того, что может ассоциироваться с советским, — в обществе произошли две важные вещи.

Творческая интеллигенция утрачивала свое положение и нравственное влияние — обнаружилось, как, когда и сколько она сотрудничала с режимом.

А если не сотрудничала — то в совершенно новой экономической ситуации ни Сахаров, ни
Солженицын с их такими разными идеями и проектами никак не помогали в трудной повседневной жизни.

Победителями стали совсем другие — те, кто вовремя перешел из интеллигентов в управляющие («переквалифицировался в управдомы»). А уже управляющие, менеджмент, начали споро разбираться с собственностью, организовав приватизацию, при которой не забыли ни себя, ни своих близких, ни свой дружеский круг.

Этот процесс одновременно шел в разных областях жизни, в том числе и той, которая раньше была идеологической, и организовывала общество, и приносила немалый доход.

Особенно ярко это было выражено на телевидении (и особенно острой и актуальной телевизионная проблематика, связанная с тремя вещами — идеологией, переделом собственности и приватизацией — остается до сих пор).

Те, кто перешел из интеллигентов в управляющие, встали как бы над обществом и над культурным сообществом, которое они покинули лицемерно, но без особого сожаления. Разделение стало прежде всего имущественным (когда вся интеллигенция стремительно теряла — в гонорарах, зарплатах и прочих доходах, они — многократно, тысячекратно — приобретали, что диктовало уже теперь совершенно разные, никак не пересекающиеся образы жизни), а отсюда и — социальным. Интересы этих практически не сообщающихся (за исключением премиальных сюжетов, этой кормежки интеллигентов раз в году, да и то настоящие богатые туда не ходят, посылают своих служащих представлять их) групп тоже очень разные: одни хотят просвещать, а другие — подчинять.

В то же время социологические опросы регистрировали тревожное состояние общества, довольно значительная часть которого, не получив ровным счетом никаких преимуществ от установления новых свобод, начала испытывать все большую тоску по советскому, ностальгию. Но поскольку менеджмент хотел, повторяю, не просвещать, но подчинять, он кинул толпе неудовлетворенных и ностальгирующих эту кость — «Старые песни о главном», программу, впервые запущенную на ТВ «Останкино», уже по инициативе управляющего К. Эрнста, к новому, 1996 году. Пипл, который хавает (пренебрежительное высказывание топ-менеджмента ТВ, зафиксированное шустрыми газетчиками), с удовольствием хавал советские песни, пел свой любимый репертуар с ними вместе; а интеллектуалы менеджмента и их обслуга на этом стебе, как говорится ненавистным мне языком, словили свой кайф и оттянулись (не говоря уж о гонорарных суммах).

Топ-менеджмент понял, где таится золотая и, может быть, неиссякаемая жила, — в советском прошлом. И занялся его эксплуатацией — в особо крупных размерах. «Старые песни о главном» стали непременным и самым центральным атрибутом каждого новогоднего праздника, в той или иной модификации практически по каждому ТВ-каналу. Но кроме этого шоу, сопровождавшегося у пипла фантастическим успехом, в еженедельную сетку телеканалов запрограммировали следующие передачи:

     — «Старый телевизор»;

     — «Старая квартира»;

     — «Чтобы помнили»;

     — «Большие родители»;

     — «В поисках утраченного»

     и так далее, и тому подобное.

Вектор зрительских ожиданий был повернут назад, а не вперед. Ресурс советской культуры казался неисчерпаемым.

Что же до кинопоказа, то по всем каналам лидировал тоже советский фильм.

Соединив ностальгирующие телепрограммы с кинопоказом, зрителю можно было создать
советскую виртуальную реальность, просто переключая кнопку с канала на канал.

Для примера продемонстрирую эту возможность, предоставленную телевидением в День
Независимости России 12 июня 2000 года. Вот как выглядит этот теледень:

     8.10 — «Александр Невский» (ОРТ)

     10.15 — «Кубанские казаки» (НТВ)

     11.15 — «Гусарская баллада» (ОРТ)

     12.10 — «Волга-Волга» (ТВЦ)

     14.10 — «Сладкая женщина» (НТВ)

     14.45 — «Романс о влюбленных» (ТВЦ)

     15.10 — «Служили два товарища» (ОРТ)

     16.30 — «Зыкина». Фильм Леонида Парфенова из цикла «Новейшая история» (НТВ).

Вопрос: почему советское кино (или, точнее, кинематограф советского времени) оказалось столь конкурентоспособным, что потеснило (если не вытеснило) с телеэкрана кино постсоветское? Ведь если просчитать по количеству — «советский» фильм на «голливудский», — то соотношение кинопоказа будет примерно 50 на 50.

Сразу после «августа 91-го» советский кинопоказ, сопровождаемый внятной краткой лекцией и дискуссией по поводу идеологии, был подручным телесредством в политическом просвещении народа — в «антисоветском», разумеется, духе.

Но «время шло и старилось», по словам Пастернака, — и советское кино, по разумению
теленачальников утратившее идеологическую начинку, стало забавой, сопоставимой с
голливудской. Все эти музыкальные кинокомедии («Свинарка и пастух», «Кубанские казаки» и пр.), решил высокомерный менеджмент, есть средство развлечения, не более того. Не просчитали одного: советские киномастера отлично делали свое дело, и никакая перестроечная или постперестроечная чернуха соревнования с ними выдержать не могла.

Что же до идеологии, то и она производилась тогда не совсем дураками — идеи-то в основе
сюжетов и характеров лежали светлые, человечные, политкорректные (один «Цирк» чего стоит — со знаменитым артистом еврейского театра Михоэлсом, поющим колыбельную на идиш чернокожему младенцу). И совсем другое дело, что образ эпохи отличался от самой эпохи, зрителю показывали киномиф, а не документально зафиксированный Архипелаг ГУЛАГ.

Чем большее — в наше время — телепространство занимал этот советский киномиф, тем сильнее вытеснялась за пределы телеэкрана правда о времени. Она была скучная, эта правда. Скучная, депрессивная, просто ужасная. Не рекламоемкая. Ею никого из рекламодателей не привлечешь — поскольку зрителя не увлечешь. А какую-нибудь «Девушку с характером» или «Сердца четырех» хоть сто раз крути — смотреть будут. Будут смотреть прекрасную Валентину Серову — а вместе с нею заглотят и идею о том, какая прекрасная жизнь была у советской армии. Будут смотреть молодого и азартного Зельдина («Свинарка и пастух») — а вместе с ним заглотят идею о том, какая прекрасная была у нас «дружба народов» (и даже — любовь), какое выставочное — колхозное сельское хозяйство, какая замечательная — гипсовая советская архитектура (ВДНХ). Зритель, в отличие от менеджмента, съедал всю конфету с отравой целиком.

Ловкость приемов советской идеологии заключалась в том, что она довольно тонко, даже
утонченно использовала прекрасные, гуманные идеи, выработанные человечеством: идеи
бескорыстной дружбы, нравственных взаимоотношений в любви, приоритета труда перед
бездельем, особого отношения к своей родине, почитания старших, отстаивания пользы дела и т.д., и т.п. Советский киномиф и был создан этой идеологией, а не наоборот. И использовала эта идеология — для разработки и насаждения киномифа — великолепных артистов, самим своим физическим обликом воплощавших ее. Так создавались высококлассные и до сих пор вполне актуальные стереотипы советской женщины-ученого (Любовь Орлова — «Весна»), шофера, рабочего и интеллигента, единого в лице А. Баталова, русского рубахи-парня (П. Алейников), сдержанно-сердечной умницы (И. Купченко), простой девушки из народа (И. Чурикова) — намеренно выхватываю из богатейшей коллекции разные амплуа и разных потрясающих артистов. Никто, начиная с товарища Сталина, не уполномачивал советских кинодеятелей мастерить киноагитки. Наоборот. Фильмы, даже самые «идейные», были очень даже многослойными, а уж Раневская или Плятт, Демидова или Высоцкий, Юрский или Мордюкова поднимали их до подлинного искусства — иначе жить, дышать и работать они просто не умели, не могли. Высокий дар артиста, профессионально блестящие режиссеры, прекрасные композиторы и художники — а что еще нужно для киномифа, полного неиссякающей, убедительной и победной энергии?

Показательно, что именно на самом чутком, новом и независимом канале были проведены
телепоказы культовой советской телеленты «Семнадцать мгновений весны» с восторженным
двухсерийным комментарием-последом ультрастильного телеведущего Леонида Парфенова, одного из пионеров эксгумации и эксплуатации (в двойных, повторяю, интересах) советского прошлого, культурного и исторического.

Та же самая эксплуатация наработанных советских клише и стереотипов стала навязчивой модой соц-артовских приемов (особенно — «лейблов», заголовков, названий, рекламы). Приведу типичные примеры: «Как закалилась сталь» («Известия», 2000, 29 мая), «Советская «Россия» («Известия», 2000, 27 мая), «Кто мог давать указания Ленину?» (интервью с артистом Р. Нахапетовым, ExLibris НГ, 2000, 1 июня). Третьяковская галерея открыла постоянную экспозицию изобразительного искусства ХХ века, — рецензируя ее на страницах «Московских новостей», арт-критик Екатерина Деготь, с одной стороны, жалуется, что «советское искусство <...> на выставке просто загублено», а с другой стороны, выговаривает устроителям, что они обошлись в переговорах с Ильей Кабаковым, соц-артовские инсталляции которого она по важности для нашей культуры приравнивает к «Явлению Мессии» Иванова или «Черному квадрату» Малевича, — «по-советски». Вывод: «На советское искусство и на советские художественные учреждения <...> нужно учиться смотреть взглядом инопланетянина, тогда они не так уж страшны» («Московские новости», № 22, 2000, 6–12 июня).

По «логике мести» (название статьи) — советское искусство отомстило за пренебрежение и непонимание. Мысль интересная. Но оно отомстило еще больше за использование, за беззастенчивую и беззаботную эксплуатацию. Оказалось, что советское довольно часто значит отличное. И не только от других — но и просто отличное как знак качества.

Впустив демон советского просто ради фана, веселого стебного удовольствия, полагая, что яд
идеологии (после того, как не стало советской власти) нейтрализован, что осталась лишь сдутая оболочка, немая мумия, бездыханная шкурка, нелепая форма, с которой можно всячески играть, арт- и литдеятели новой постсоветской волны попались в собственную ловушку. Советская культура: а) оказалась цепкой; б) продемонстрировала чудеса живучести — нечто вроде кактуса, цветущего в пустыне; в) на фоне Кабакова и других советская культура даже задним числом, как бы после своей объявленной смерти, оправдала (для большинства населения) тезис о том, что искусство принадлежит народу. Валентин Черных, автор сценария советского «оскароносного» фильма «Москва слезам не верит» (эта лента начала 80-х демонстрируется каждый месяц по какому-нибудь из постсоветских телеканалов), в интервью пытается найти причины: «Все дело в тоске. В тоске людей по империи. Поэтому звание «Народный артист СССР» сейчас ценится больше, чем «Народный артист России». Оно более пышное, что ли, большое... «Лауреат Государственной премии СССР» в цене и по сей день, хотя мы все знали, что многие получали эту премию не за произведение искусства, а за его «нужность»... Вот что делает тоска! Я думаю, что это «правильная» тоска, потому что слишком уж одно время все мы шарахнулись в сторону. Разве нельзя было спокойно перейти — так, чтобы все лишнее отмирало постепенно?» («Кулиса», приложение к «Независимой газете» — 2000, июнь).

Вот и слово выговорено — тоска, то есть ностальгия по советскому, по его масштабам («большой стиль» в последние годы противопоставляется всему рассыпающемуся в потугах и покушениях на все советское постмодернизму; смешно, но даже в недвижимости московской более всего ценится сталинский кирпич). И это ностальящее (слово, впервые мною смонтированное и употребленное в 1997 году — см. статью «Ностальящее» — «Знамя», № 9), то есть жизнь, протекающая в ностальгии по советскому, — актуально изображено и в театре Юрия Погребничко, так свой спектакль и назвавшему: «Советская пьеса». Кстати, рецензент начинает свой отзыв на спектакль с понятия «русская тоска» как главного понятия из театрального словаря режиссера. «Реконструированное в театре ОКОЛО это время вызывает смешанное чувство — умиления и стыда, гадливости и ностальгии, сожаления и тоски». Далее в рецензии будут перечисляться те жалкие черты нашего общества, нас самих, которые были тем временем взлелеяны, — тошнотворная фальшь, трогательная глупость, бессмысленный романтизм. Итог: к этому (советскому) времени (нашему общему!) у Погребничко «не только счет, но и страсть, похожая на болезнь» (НГ, 07.06.2000). «Обратно в СССР» — название статьи театрального критика Натальи Казьминой — отражает вектор движения театра, телевидения, кино.

     Итак, идеологии в этом — вроде бы нет.

     Одна эмоция.

Но эмоция — очень опасная штука, особенно если она вырабатывается толпой. Или — в угоду толпе. На подхват тому, что обозначается политиками словом «народ».

Вернусь к симптоматичным высказываниям В. Черныха. «Господину Путину 47 лет, — говорит он в начале июня 2000 года. — Значит, 10 или 15 лет назад он уже был сформировавшейся личностью. Пока не пройдет 20 лет, будем сталкиваться с рецидивами советского. У меня есть приятель, отставной военный, как увидит красный флаг — плачет: он за него воевал!.. Куда от этого денешься? С этим надо смириться».

Использование советской эмблематики и символики, клише и стереотипов в веселых
постмодернистских целях, кинопоказ сталинского «картинья» и «малокартинья», выстраивание
целых телепрограмм на пародировании ностальгического чувства; обыгрывание советских
ритуалов и церемоний при создании нового театра и кино, реплики советской архитектуры в
«лужковской» Москве — все это свидетельства того, что можно назвать восхищенным
разрушением. И все это происходило тогда, когда на руинах сталинской эстетики пытались создать нечто сопоставимое — и по масштабам, и по влиянию — с советской культурой. Чтобы понять разницу, вспомним о том, сколь стремительно создалась новая социалистическая эстетика и какие крупные и талантливейшие художники — в каждом роде и виде искусств — принимали бурное участие в ее формировании. Творческий энтузиазм и стилевая энергия первых послереволюционных лет (революционного авангарда) были постепенно пригашены, но и следующая волна (советский неоклассицизм в архитектуре, например) была созидательной — впечатляет своими результатами и по сей день.

Попытки создать новый Стиль, новую консолидирующую общество художественную идею не
увенчались успехом — именно потому, что, сами того не замечая, пародисты-разрушители
являлись эпигонами советского стиля. А если не эпигонами, если художниками свободными и цельными, то все равно их самостоятельность была подорвана ранней травмой советского стиля. Собственно говоря, когда я вижу инсталляцию Кабакова, я отправляюсь обратно в СССР.

P.S. Известный киносценарист как в воду глядел: не прошло после его интервью и полугода, как красный флаг стал официально развеваться над новой российской армией, а восстановленный в правах и чуть подправленный автором сталинский гимн стал главной песней о старом и новом. Таков итог многолетней дискуссии о нашем ужасном советском прошлом. Таков ответ — на слово «совок». Таков ответ реальности на эксплуатацию советской стилистики и символики. Она оказалась гораздо более живучей, чем полагали господа постмодернисты. Они думали, что они ее используют. На самом деле она использовала всех нас.
 
  Обсудить статью на форуме