Старый наш дом размерами невелик: кухонька в одно окошко, по обе 
           стороны кухни — тесные комнатки. Дверные проемы — с нехитрыми 
           шторками. Секретов за ними не удержать. 

           Обычно, во времена прежние, в холодную пору, вся жизнь текла на 
           кухне, возле теплой печки да обеденного стола. Там готовят еду, там 
           обедают, ужинают, там и гостей принимают в будни: соседка забежит, 
           кто-то заглянет мимоходом. 

           У меня в старом доме — место насиженное: в горнице стол. На нем 
           бумаги да книги. Перед глазами — два окна на улицу. Вижу, кто к нам 
           идет, а кто мимо проходит. За спиной — кухня, там — жизнь 
           обыденная. Слышу ее, порой вмешиваюсь. 

           Два случая. Между ними — срок долгий, почти жизнь. 

           Первый — совсем давний. Тогда наш Петя был маленьким. Учился в 
           третьем, а может, в четвертом классе. Ждали его к обеду. А главное, 
           для какого-то дела. Уговорились заранее, что в этот день он вернется 
           из школы сразу после уроков, нигде не задерживаясь. Ждали да ждали, 
           а его нет и нет. Как говорится, все жданки проели. Я уж начинаю 
           злиться. А матушка моя — человек и вовсе серьезный. Пети нет, она 
           меня точит: 

           — Это ты виноват. Приучил, он никого не слушает. Никакой 
           ответственности. Надо с детских лет. Надо... 

           И прочие слова. Она их много знает. 

           Ждем его и ждем, ждем да поджидаем. 

           Наконец вижу: мчится наш ученик. Понимает, что к сроку давно 
           опоздал, и спешит. 

           — Летит... — сообщил я матери. 

           — Я ему сейчас устрою прилет, — говорит она. 

           По голосу понимаю, что дело серьезное. И конечно, она права. 
           Взрослые ждут. Специально ведь предупредили. А он, видите ли... 

           Калитка — настежь, быстрые шаги на крыльце. Я навстречу ему не 
           поднялся, остался в горнице, за столом. Пускай мать встречает, она это 
           умеет лучше меня. 

           — Тебе что было велено... — начала было мать, но перебил ее, 
           конечно же, виноватый, с захлебом голос: 

           — Не ругай меня, пожалуйста, ладно?.. 

           И такая была в этом голосе наивная просьба, что я невольно 
           улыбнулся, поднялся из-за стола, чтобы мать немного, но сдержать. 
           Она порою ругаться мастер. Особенно под горячую руку. А мне жалко 
           стало — уж больно он хорошо попросил: “Не ругай, пожалуйста...” — 
           не испуг, а лишь искренняя просьба. Мальчишеская, детская: “Не 
           ругай”. 

           Я поднялся и вышел на кухню. Стояли друг против друга строгая мать 
           моя и маленький Петя, взъерошенный воробьишко: пальто — 
           нараспашку, волосы — дыбом, на лице и в глазах — наивная детская 
           просьба: “Не ругай”. Все так ясно было, что помощи моей не 
           понадобилось. 

           — Не ругай... — повторила мать и тоже улыбнулась. — Ну, ладно. 
           Тогда не будем ругать. 

           Я вернулся в горницу, к своему столу. 
 
 

           Прошло много и много лет. Тот случай, конечно, давно забылся. 
           Сколько было всего, и доброго, и несладкого, — жизнь течет. Матушка 
           моя состарилась, Петя вырос. В старом доме теперь мы проводим 
           лишь теплое лето. А чуть заосенеет, сразу переезжаем на городскую 
           квартиру. 

           И вот похолодало, месяц — сентябрь. Пора “на крыло”. Сборы наши 
           недолгие. Обычно все оставляем. Но пожилого человека с места 
           насиженного стронешь не вдруг. Вот и мать наша собирается будто 
           навсегда. Этот узелок у нее с больничной одеждой. “Вдруг меня в 
           больницу заберут, — пугает она. — Тут все приготовлено: халат, 
           белье”. Другой узел серьезнее — “смертный”. “Начнете искать... А 
           здесь все готовое: нижнее, верхнее, платок, чирики”. И еще один узел 
           похоронный: красная материя на гроб, черный креп, полотенца, на 
           каких гроб нести, платки, какие раздавать, — все как положено. 

           Словом, для матери переезд — дело серьезное. Готовится к нему 
           долго. А тут еще надо со всеми прощаться: Фрося да Лида, Гордевна да 
           Шура. Ко всем зайти, поговорить напоследок. Может, и увидеться уже 
           не придется. Долгая зима, а жизнь — на излете. 

           Поэтому с переездом получается так: похолодало, собрались, уехали, а 
           мать еще два ли, три дня, а то и неделю на старом месте копошится. 
           Потом за ней приезжаем. Тогда уж и дом на запор. 

           Вот и нынче — уехали, матери назначили срок. Петя — человек уже 
           взрослый, закончил институт, работает, на машине рулит. Подъезжаем 
           с ним в назначенный день. Мать на нас машет руками: “Не собралась, 
           не успела, куда вы меня торопите...” Отложили отъезд. Бог с тобой, 
           собирайся спокойно. 

           Через день — та же песня: “Гордевну не видала, к Фросе не заходила... 
           И кой-чего надо...” Я молчу, привык, а Петя ее поругивает: мол, 
           копошишься, два халата не сложишь, так можно и до снега, с работы 
           другой раз отпрашиваюсь. Поворчал он, мать признала вину. Но 
           отъезд все же отсрочили. 

           И вот новое утро. Подъезжаем. Пасмурно уже, зябко. Дом нахохлился. 
           Кое-где у соседей дымки из труб. Подтапливают. Осень. 

           Вошли в дом. А у матери только-только самые сборы. Опять все 
           богатства свои разложила. Без слов видно, что не готова. 

           Я лишь головой покачал, охнул. А Петя, он молодой, горячий. И ведь 
           верно: у него — работа, а он бабку каждый день возит-возит и никак 
           не увезет. Раскрыл он было рот, да, слава богу, ничего сказать не 
           успел. 

           Мать наша стоит, маленькая, виноватая, голову подняла и попросила 
           робко: 

           — Не ругайте меня, пожалуйста. 

           От тихих слов ее, видно, не только мое дрогнуло сердце. Петя 
           вздохнул и сказал неожиданно мягко, с усмешкой: 

           — Ладно, не будем тебя ругать. 

           Господи, как же она постарела, наша мать! Высохла, согнулась. А какая 
           была... И ростом, и статью. А характер... Куда что делось. Человек я — 
           тоже немолодой. Повернулся, ушел в настывшую горницу, сел за стол, 
           пустой и непривычно просторный, стал глядеть в окошко. 

           Вот она, жизнь. Вроде и не больно короткая, а все равно на один 
           огляд. 
 
 

           Он появился три ли, четыре года назад, стал жить у вдовой нашей 
           соседки. Приняла она его, значит — примак. Так и зовут: “Нюрин 
           примак”. 

           Мужику — за семьдесят. Телом — крупный, на лицо, как говорится, 
           сытый, но какой-то рыхлый, сырой. Все же возраст: кряхтит, охает, 
           бережет поясницу. 

           Появился, живет, никому не мешает. Помаленьку узнали: он — с 
           дальнего хутора, вдовый, вроде учителем работал. Оно и заметно, что 
           образованный человек. Все знает. Про болезни, про лекарства, а 
           главное — про политику. Газету выписывает, и не районную, а 
           повыше. Это редкость теперь. Все знает и все объяснит, растолкует, 
           голоса не повысит. Объясняя, будет помахивать большой мясистой 
           ладонью. 

           Собеседников ему хватает. Через один забор — пенсионеры, через 
           другой — тоже. Заботы — одни: в грядке покопайся, разогнись, 
           поругай жука колорадского, луковую муху, начальство, какое “страну 
           довело”. Погутарил — и снова к делам: сажай, пропалывай, поливай. 

           Тихий поселок. Старые люди. О чем разговоры? Конечно, о пенсии. 
           Опять ее вовремя не принесли. А ведь вроде обещали. А если и 
           принесут — тоже задача. За электричество, за радио заплати. Газ в 
           баллоне кончается. Тоже надо. И про зиму, про топку нельзя забывать, 
           понемногу денежку откладывать. Уголь и дрова. А куда денешься? И 
           кое-что покупать надо: без хлеба не обойдешься и молочка хочется. 
           Крупа, макароны, сахар да соль. Так и течет копеечка. И детям надо 
           помочь. У них — вовсе беда! — нет работы. 

           Есть о чем поговорить, когда разогнешь спину и отдыхаешь от дел 
           огородных. 

           Новый сосед, он все объяснит, растолкует, спокойно и без крика. 

           — При советской власти разве было возможно, чтобы пенсию 
           вовремя не принесли или зарплату не заплатили? — не убеждает он, а 
           лишь спрашивает собеседника. 

           И тот совершенно резонно отвечает: 

           — Никогда. У нас на авторемонтном аванс — пятнадцатого, а получка 
           — четвертого. Всю жизнь. 

           — Ну вот. А медицина при советской власти? Разве было возможно, 
           чтобы со своими подушками, с одеялом, с матрацами шел человек в 
           больницу? И лекарства свои нес? 

           Он вопрошает спокойно, ни на чем не настаивает, просто ждет ответа. 
           Сразу видно: грамотный человек. Это — не Юрка, который глотку 
           рвет: “Режим Ельцина! Преступники! Уничтожение народа!” 

           Нет, от Нюриного примака крика не услышишь. Не тот человек. 

           Мы с ним порой разговариваем о делах сельских — как и что. Он 
           знает, что я пишу. Кое в чем он не согласен. Но возражает спокойно, 
           мягко. Примерами старается убедить. 

           Вот наш разговор, последний. Довольно долго мы простояли. Он — в 
           своем огороде, я — в своем. Меж нами — легкий заборишко. 

           Дело вечернее. Жара спадает. Солнце лишь закатилось. Высокие 
           облака горят. 

           — Был у своих... — так начал мой собеседник. 

           “У своих” — это значит на хуторе, где дочка, зять, внуки. 

           — Ужас какой-то... — прижмурился он и голос понизил до шепота. Не 
           потому что боится кого-то, а потому что “ужас”. Это бы Юрка заорал: 
           “Развал! Преступление!” Чтобы весь поселок слыхал. А этот... Зачем 
           орать? — Ужас... — повторил он. — Уборка идет, воруют зерно в 
           открытую. По домам везут машинами, тракторными тележками. Прямо 
           от комбайнов. Не в амбар, не на ток, не государству — а каждый себе. 
           Ужас. Никого не боятся. Растащиловка. 

           И тут же, для примера, он вспомнил и рассказал два случая из своей 
           прежней хуторской жизни. О хлебе, о зерне. Как оно раньше 
           доставалось, с каким трудом. А без него ведь не проживешь, без 
           зернеца. Свиней надо кормить, гусей, кур. Словом — жить. 

           Итак, случай первый. 

           Подъехали как-то ночью ребята. Зерно — дело ночное. Подъехали, 
           спрашивают: “Будешь зерно брать?” — “Конечно!” Высыпали у порога 
           — и ходу. Надо быстрей прятать. Куда? Сараи, катухи, птичники — 
           все это на виду. Пусть и ночь на дворе, но машину могли заметить 
           соседи. Кто-нибудь доложит. Придут — где первым делом искать 
           начнут? В сараях. Вот и попался. Подумал-подумал, пришла мысль. 
           Снял полы в летней кухне. Отодрал все доски. Засыпал туда зерно и 
           снова полы прибил. Все это — ночью, во тьме и без света. Какой свет? 
           Люди могут заметить. Доложат куда надо. Так впотьмах и трудился, 
           все руки побил. Но все зерно под половицы не ушло. Немного 
           осталось, а тут уже рассветает. Быстренько ссыпал его за печку там же, 
           на летней кухне. До вечера пусть лежит. Там — занавеска. Задвинули 
           ее. Все в порядке. 

           Утром пришла соседка. Как раз сидели, завтракали. Она пришла, 
           присела. Тары да бары. Хозяин глянул за печку, где зерно, и ахнул. 
           Занавеска короткая, не до пола, и вроде зерно видать. Сердце 
           оборвалось: сейчас соседка заметит, она — глазастая. Уже и завтрак не 
           в завтрак. Все кажется, будто именно туда она и глядит. Насилу 
           дождался, пока она уберется. Даже пот прошиб. Ушла. 
           Быстрей-быстрей занавеску надстрочила жена, чтобы до вечера никто 
           не увидал. 

           А под полами зерно так и хранилось до самой весны. Хорошо 
           придумал. Когда надо, половицу поднимешь, наберешь ведерко — и 
           доску на место. Так зиму и прожили. 

           Правда, потом весной, когда зерно кончилось, увидели, что мышей 
           набежало в подпол — божья страсть. Весь фундамент — в норах, 
           словно пчелиные соты. Изгрызли напрочь. Пришлось переделывать. 
           Но это уже — ерунда. Главное, что зиму прожили спокойно. 

           И сразу — второй случай, о том же. 

           Встречают Новый год. Тогда большие компании собирались: родня, 
           свойствбо, друзья. Тридцать первого вечером с женой нарядились, 
           отправились. Пришли на гулянку. Там — елка, стол накрыт, музыка, 
           песни — словом, праздник. И вдруг часов так в десять, а может, в 
           одиннадцать хуторской участковый милиционер пальцем поманил в 
           сторону и говорит потихоньку: “Зерно в доме есть?” — “Ну, есть...” — 
           “Иди убирай, на тебя — сигнал, написали”. Сразу сердце ушло: 
           “сигнал” есть — значит, в любую минуту могут нагрянуть. Им 
           праздник не праздник. А зерно в самом деле есть. Как без зерна... 
           Приедут, найдут — сразу посадят. 

           — Жену — за хвост, и рысью домой, на ходу все рассказываю. 
           Поднимаем детей, они помогают. Насыпаем зерно в мешки. Мотоцикл 
           завел, гружу мешки и увожу в поле. Скирда стоит недалеко. Вожу, в 
           скирду прячу, соломой прикрываю. Всю ночь возил. Под утро 
           попадали и заснули. Утром проснулся, сижу завтракаю. А в окно вижу 
           эту скирду. Далеко стоит, но вижу. Снега еще не было. Овец 
           выпускали пастись по жнивью. Завтракаю и вижу: отара прямо к этой 
           скирде идет. Подходят овечки и лезут в скирду, гребут. Чай не допил, 
           бросил. Бегом к этой скирде, отару отгонять. “Бырь! — на них. — 
           Бырь!” Вроде о колхозной соломе забота. Еле отогнал. А ночь 
           пришла — опять на мотоцикл, грузить мешки с зерном и возить их аж 
           на Дальнее поле. Там — хоронить. И до самой весны туда 
           наведывался. С ружьишком, вроде на охоту. Притянешь полмешка. 
           Остальное — лежит. 

           Рассказал сосед эти две истории. Сделал вывод на личном, так сказать, 
           опыте: 

           — Дисциплина была. Потому что боялись. Обнаружат зерно — десять 
           лет получишь, без разговоров. А ныне — в открытую: бери, вези... 
           Растащиловка. 

           Он вздохнул, я вздохнул. 

           А вечер стоял хороший. После долгой дневной жары повеяло 
           прохладой, хорошо дышалось. Но пора было к домам прибиваться. И 
           ему и мне. Попрощались. Он пошел было к летней кухне, к вечернему 
           чаю, да вдруг остановился, сказал: “Еще вспомнил”. Не поленился 
           вернуться к забору и третью историю рассказал: 

           — В соседях у меня жили колхозные специалисты — зоотехник и 
           инженер. Дом построил колхоз. Под одной крышей, но два входа, на 
           два хозяина. Базы, сараи, конечно, у каждого свои. А вот черный баз, 
           куда от скотины навоз выбрасывают, он — общий. И вот эти мужики, 
           молодые, чего придумали. Чтобы зерно не прятать, не хоронить, а 
           потом не трястись, что кто-то доложит, приедут, обыщут, найдут, 
           чтобы спокойно спать по ночам, они вот что придумали. На черном 
           базу была у них большая навозная куча. Она всегда была. По очереди, 
           то один, то другой, привозят зерно и выгружают его прямо в эту 
           навозную кучу. Высыпал, вилами перемешал, забуровил. 

           Сосед, рассказывая, вспоминая, даже засмеялся и похвалил: 

           — Умные ребята. Свиней не держали. А птицы — море. Гуси, куры, 
           утки, индюки. И все в этой навозной куче роются. Они зерно сыщут. 
           Птица гребется — значит, все хорошо. Клюет, сытая. Прошло время. 
           Выгребли. Твоя очередь, вези. Привезти ведь нетрудно. Тем более — 
           начальство. Техника и зерно в руках. А вот спрятать — это задача. Это 
           — главное дело: чтобы не увидели, не доложили, чтобы не приехали с 
           обыском да не нашли. Тогда ведь это первое было дело: хищение 
           социалистической собственности. Сразу — десять лет. И никаких 
           разговоров. Вот и тряслись все. Без зерна — никак. Надо ведь 
           кормиться. А значит, хорони его да трясись. А у этих ребят — порядок. 
           Привезли, в навозную кучу высыпали, перебуровили — и концы в 
           воду. А птица выгребет, сыщет. Умные были ребята. 

           Он закончил рассказ посмеиваясь и пошел к себе, шаркая калошами. 
           Старый человек, участник войны, историю, кажется, он преподавал в 
           сельской школе и даже директором был. 

           А историй житейских у каждого из нас много. Долгая жизнь. Особенно 
           когда раздумаешься, вспомнишь. 

Обсудить статью на форуме