Алексей Цветков

    Герой Рабочего Класса

    Он очнулся на льду пустой хоккейной коробки средь бела дня, возле проволочных 
    ворот. Никого не было, наверное, подростки испугались лежащего у борта, 
    неизвестно, живого ли, человека и не стали сегодня гонять шайбу. Будет скоро утро 
    или вечер, он точно сказать не мог, потому что еще не помнил в какую сторону 
    обычно движется день. Некоторое время он пытался выдавливать снег, который 
    намело в складки жесткой кожаной куртки за несколько часов оцепенения, но 
    пальцы не слушались, он с трудом встал на ноги, схватив ржавую сетку хоккейных 
    ворот полуотмороженной рукой, и пару раз шагнул по исцарапанному льду. 
    Почувствовал сквозь куртку на сгибе руки зияние и глубокий укол. Это 
    означало, что вчера он поставил себе “узел” на вене. Память возвращалась.

    Подобно всем своим знакомым он “косил” от армии, но, когда его доставили 
    в военкомат двое милиционеров силой, неожиданно для себя попросил отправить 
    его добровольцем в Чечню. И его отправили с радостью. Поначалу он искал 
    случая выстрелить в спину ротного, потому что ротный на его глазах застрелил 
    в деревне ичкерийского ребенка, но потом передумал, увидев в городе перед 
    дворцом срубленные головы танкистов на арматурных шестах, и мысленно ротного 
    помиловал. Вместе с горячей кашей им привозили на позиции в поле брошюрки на 
    газетной бумаге, но ему не нравилось их читать. Брошюрки напоминали школу, 
    по ним получалось, что вся эта страна населена бандитами, гораздо популярнее 
    среди солдат был “PLAYBOY”. Сейчас, когда он целился в какие - то тени на 
    той стороне реки, его доставала назойливая мысль. Вязаную черную шапочку он 
    прихватил из Питера как талисман, и она грела ему голову; такую же, но 
    казенную не носил, казенная как - то связалась в его сознании с неминуемой 
    смертью. Пар из ноздрей мешал смотреть, он разгреб мерзлые комья берега, 
    чтобы лечь поудобнее, может быть, оттуда кто-нибудь целится в него и, если 
    он останется жить, в этой шапочке вернется, а если по-другому, в ней 
    пускай похоронят, хотя будет уже не важно в чем, но все равно хотелось бы. 
    Теперь мешал прицелиться пар изо рта соседа. И краешком зрения он заметил, 
    какие красивые горы вдали и между ними пушистые многоэтажные облака.
 
    К старым питерским друзьям, выписавшись после ранения, он не пошел. Один, 
    нельзя было узнать, сектант, вызубрил наизусть Библию и целыми днями 
    приставал к прохожим у метро. Второй пропадал ночами по дискотекам, 
    “впаривая” там подросткам кислоту, а днем отсыпался. Третий погиб ни за что 
    в какой-то перестрелке, куда его позвали просто как “свидетеля”; тот 
    надеялся подняться в среде братков, потому что не только умел ногами махать, 
    но имел диплом экономиста. 

    После госпиталя он устроился учеником на завод, 
    хотя зарплату там давно не платили. Деньги он в крайнем случае мог отнять у 
    вечернего прохожего или заработать на разгрузке платформ. На заводе он искал 
    другого - коллективности, занятости, нужности, того, к чему привык в окопах, 
    лекарства от одиночества. И нашел, даже больше, чем думал, потому что на 
    заводе действовала партия. Называла она себя как-то иначе, он не запомнил как, 
    потому законом было вроде бы запрещено собираться на территории предприятий, 
    но это была именно партия, все работяги так её и называли, или говорили, кто 
    брезгливо, а кто уважительно: «организация». 

     Сначала ему было скучновато, на собраниях все больше пенсионеры, и слишком 
     длинный строй томов сочинений Сталина за спиной выступавших угнетал, но зато 
     теперь ему было, куда идти. Другое, конкурирующее пролетарское развлечение - 
     водку - он не любил, тошнило его мгновенно, с тех еще времен, когда пил ее с 
    одноклассниками по подъездам. 

    Все решил митинг. Выступал блокадник, рабочий, ветеран, начав говорить, он 
    разрыдался, прорывались только отдельные слова: “Эта жизнь… хуже блокады… 
    Ельцин… геноцид народа… судить преступников”. Блокадник спрятал 
    перекошенное  серое лицо в мохеровый шарф. Больше этого рабочего он не видел, 
    но митинги полюбил, вспыхнул, как хворост. Торговал газетой, особо бедным по 
    виду бесплатно выдавал. 

     Слушать выступления ему нравилось, строиться, грохотать сапогами, 
    скандировать. Нравился даже дождь, под которым он метался по  митингу с 
    разбухшей от сырости охапкой газет в окоченевших руках. Полюбил 
    митинги за месть, объединявшую всех, пришедших сюда, за солидарность, за 
    какую - то непобедимость людей под красными флагами - несмотря на все победы 
    врага. Он отказался от музыки, доармейского увлечения, подарил соседскому 
    пацану кассеты с “Валькириями” и “Страстями по Матфею”, теперь ему хватало 
    речей и советского гимна на митингах. Магнитофон он продал. И, когда 
    началась забастовка, он первым предложил на общем собрании запереть 
    директора в его кабинете и перекрыть железную дорогу, хотя бы на два часа, 
    для предупреждения. Ему аплодировали. Первый раз в жизни. А когда получал 
    билет, с ним случилось то, на что он надеялся когда - то давно, при крещении. 

    Ему было тогда пятнадцать, и он, как обычно, летом гостил у бабушки. Церковь 
    открылась в обыкновенном деревянном доме, который купил священник и прибил 
    на крыше фанерный крест. Тоскливо ему было, когда его привели туда, хотя он 
    знал, что креститься модно и что вся семья давно об этом мечтала. До последнего 
    и сам он ожидал какого - то чуда или на крайний случай фокуса. Читали на 
    непонятном языке, мазали лоб и руки клейким сладким сиропом, макали головой. 
    Единственное, что его немного развлекало, - раздевшаяся до бюстгальтера 
    стройная девка в джинсовой юбке, она была старше него, и у нее была стоячая 
    грудь. Теперь он получил то, на что тогда рассчитывал, и прошло чувство, как будто 
    его обманули. Взял партбилет из рук секретаря заводской организации и крепко 
    пожал ему руку, громко сказав  “клянусь”, хотя по процедуре этого и не требовалось.

    Партия шла против  власти, потому что больше они не хотели друг друга терпеть. 
    Активистов уволили. На их место наняли тех, у кого не было “требований”, кто 
     насиделся на пособии и был по горло в долгах. Они шагали по улице, ускоряясь,хотя 
    мегафон на той стороне неистовствовал, напоминал об ответственности, 
    предупреждал о том, что демонстранты перекрывают дорожное движение и их 
    шествие не разрешено городскими властями. Омоновцы, куклы с пластиковыми 
    лицами, угрожающе били палками по щитам, но колонну было уже невозможно 
    затормозить. Он шел вместе с другими, сцепившись с ними локтями, многие были 
    старше, чем он, и веселели, глядя на него, подстраивались под его широкий 
    солдатский шаг, он был им нужен как подтверждение того, что они правы, 
    того, что все еще впереди и главный бой в будущем. Он впечатывал свой след в 
    историю, строй щитов и рев милицейских мегафонов становился все ближе. На ту 
    самую улицу, где запер их ОМОН, из - за угла выбирался пожарный водомет. Он 
    услышал такой знакомый “армейский” щелчок передергиваемых затворов. Это 
    готовилась к встрече вторая шеренга оцепления, спрятавшаяся пока за 
    пластиковыми людьми и их щитами. Партийная колонна набирала скорость. 
    “Первый залп будет, наверное, все - таки в воздух, а потом посмотрим, куда 
    бить”, - лихорадочно соображал он. Это был уже почти бег. Он сохранял ритм 
    дыхания, как учили его на фронте, и теперь ему было радостно, даже если 
    через минуту предстоит смерть. 

    1998 
 
 
 

Ваше мнение