Субкоманданте Маркос ПИСЬМО ОТПРАВИТЕЛЯМ, ОСТАВШИМСЯ БЕЗ ОТВЕТА Перевод Олега Ясинского
декабрь 1994 г. Соответствующим адресатам:
ФЕРНАНДО ПЕССОА Тем временем, как я это пишу, с одной стороны наши товарищи докладывают о подготовке наступления наших подразделений, а с другой – догорает последняя стопка писем, оставшихся без ответа. Поэтому я пишу вам. Всегда я ставил перед собой задачу ответить на все и каждое из пришедших нам писем. Я считал, и продолжаю считать, что это наименьшее из того, что мы можем сделать, чтобы ответить взаимностью стольким людям, побеспокоившихся написать нам пару строк и рискнувшим поставить свое имя и адрес в ожидании ответа. Возобновление войны неизбежно. Я должен окончательно отказаться от мысли хранить эти письма, я должен их уничтожить, потому что если они попадут в руки правительству, они могут создать проблемы для многих хороших людей и для очень немногих – плохих. И вот уже языки пламени набрали высоту и цвета меняются, иногда превращаясь в переливчатый синий, который не перестает удивлять в эту ночь сверчков и далеких молний, что приближаются к холодному декабрю предсказаний и неоплаченных счетов. Да, их было много. Я успел ответить на некоторые, но едва уменьшалась одна стопка, немедленно приходила их следующая пачка. «Сизиф» - сказал я себе. «Или орел, пожирающий внутренности Прометея» - добавляет мое второе я, всегда такое своевременное со своим ядовитым скептицизмом. Хочу быть честным с вами и признаться, что в последнее время пачка приходящих писем становится все тоньше и тоньше. Сначала я подумал, что это результат происков правительства, но постепенно мне стало ясно, что люди, пусь даже хорошие, устают... и перестают писать... и, иногда, перестают бороться... Да, я знаю, что написать письмо это не совсем то же самое, что взять штурмом Зимний дворец, но письма эти позволяли нам бывать так далеко... Один день мы проводили в Тихуане, другой – в Мериде, иногда – в Мичоакане или в Герреро или в Веракрусе или в Гуанахуато или в Чиуауа или в Найарите или в Керетаро или в столице... В других случаях мы попадали еще дальше – в Чили, в Парагвай, в Испанию, в Италию, в Японию. И хотя эти путешествия вызвали у нас не одну улыбку, согрели нас в ночи холодной бессонницы и освежили нас в дни изнуряющей жары, теперь они окончены. И как я уже сказал вам, я поставил перед собой задачу ответить на все письма и мы, странствующие рыцари, умеем выполнять обещания (кроме, разумеется, любовных) так что взывая к добродетели, призванной облегчить мое тяжкое бремя вины, нижайше прошу у всех вас дозволения ответить вам одним разящим посланием, в котором вы можете вообразить себя как частных адресатов столь нерегулярной корреспонденции. И поскольку этот расклад в мою пользу, потому что протестовать или выразить свое несогласие вы не можете (можете, конечно, но я об этом не узнаю, т.к. корреспонденция и прочее будут уже бесполезны), перехожу к следующей части и даю зеленый свет неумолимой диктатуре, владеющей моей искусной правой рукой, когда о писании писем речь. И разве можно не начать это письмо со стихов Пессоа, в которых - и проклятие и пророчество, и гласят они примерно следущее... Тот взгляд, который смотрит
Такого-то такого-то числа такого-то месяца непередаваемого 1994 г.
Хочу говорить с вами о том, что началось в январе и продолжается до сих пор. Большинство из вас написали нам, чтобы сказать спасибо. Представьте себе наше удивление, когда мы читали ваше послание, в котором вы благодарили нас за то что мы существуем. Самое ласковое, например, что я получаю от наших войск когда попадаю на одну из позиций - это жест вынужденного смирения. Я удивляюсь своему удивлению, и когда удивляешься от удивления могут произойти самые непредвиденные вещи. Бывает, например, что я слишком сильно кусаю трубку и отламывается мундштук. Бывает, например, что я не могу найти замазку чтобы починить его. Бывает, например, что в поисках какой-нибудь другой трубки я натыкаюсь на конфету и совершаю грубую ошибку тем что выдаю мою находку этим характерным звуком, издающимся исключительно конфетами в целофановой упаковке, и который эта чума, именуемая «детьми», может услышать за десятки метров, а то и за километры, если ветер в их пользу. И бывает, например, что когда я увеличиваю громкость магнитофончика чтобы заглушить шелест целлофана песней со словами... Имеющий нынче песню
в домике (потому что все это неизменно происходит в домике, где крыша – это кусок картона, связка хвороста или клеенка) возникает Эриберто, лицо которого выражает «наконец-то ты мне попался!», я делаю вид, что не вижу его и насвистываю одну песенку, которую насвистывали в фильме, названия которого я не помню, но главному герою она давала превосходные результаты, потому что под ее насвистывание одна девушка, из тех что в самый раз для того чтобы как говорят в этих случаях это самое, с улыбкой приближалась к нему, и я вдруг замечаю, что это приближается не девушка, а Эриберто. Вместе с ним идет Тоньита, со своей куклой-олоте* в руках. Тоньита – отказывающая в поцелуе «потому что очень колется», с источенными кариесом зубками, которой исполняется пять лет и наступает шесть - любимица Супа. Эриберто – самый быстрый плач Лакандонской сельвы, рисовальщик утят антиСУПмарин, ужас вьючных муравьев и рожденственского шоколада, любимец Аны Марии, наказание которое послал какой-то злопамятный бог Супу, за то что он нарушитель насилия и профессионал закона. Что? Не так? Хорошо, не беспокойтесь... Внимание! Не отвлекайтесь и внемлите! Эриберто приходит и говорит, что Эва хнычет потому что хочет смотреть историю про поющую лошадку и майор ей не дает, потому что он смотрит «Декамерон» Пазолини. Конечно, Эриберто не говорит «Декамерон», но я это заключаю из его слов, что «майор смотрит только этих голых старух». Для Эриберто все женщины, носящие юбку до колен и выше – «голые», и все женщины, которые старше четырех лет, исполнившихся недавно Эве, - «старухи». Я знаю что все это – часть тщательно подготовленной Эриберто грязной стратегии, с целью завладеть конфетой, целлофановая обертка которой прозвучала как сирена «Титаника» в тумане, и Эриберто со своими утятами уже спешит на помощь, потому что нет в этом мире ничего более печального, чем конфета без ребенка, вызволяющего ее из целлофанового плена. Тем временем, Тоньита обнаруживает игрушечного кролика «которого невозможно испачкать», т.е. черного цвета и решает окунуть его в одну из луж, что согласно ее понятиям обладает всеми необходимыми характеристиками для проведения испытаний качества. Перед этой атакой, целью которой является «генеральное командование САНО», я делаю вид что оочень сосредоточен моим писанием. Эриберто замечает это и рисует утенка, которого непочтительно называет «Суп». Я притворяюсь обиженным, потому что Эриберто настаивает, что мой нос похож на утиный клюв. Тоньита кладет на камень вымазанного в грязи кролика рядом с олоте и оценивает их критическим взглядом. Мне кажется, что результат ее не удовлетворяет, потому что она отрицающе качает головой с тем же упрямством, с которым отказывает мне в поцелуях. Эриберто кажется признает свое поражение перед лицом моего безразличия, и уходит, и я остаюсь доволен своей сокрушительной победой, когда вдруг замечаю, что конфеты на месте нет и вспоминаю, что когда я рассматривал его рисунок, Эриберто сделал какое-то странное движение. Он увел ее у меня из-под носа! И поверьте, в случае с таким носом, это особенно обидно. Мне становится грустно, и еще более грустно от того, что я замечаю, что Салинас** уже собрал чемоданы чтобы перейти в ВОТ*** и мне кажется, что он был несправедлив с нами, навесив на нас ярлык «нарушителей». Если бы он был знаком с Эриберто, он бы понял, что в сравнении с ним мы законопослушнее, чем само руководство ПРИ. Ладно, вернемся к тому, что я был удивлен своим удивлением, читая ваши послания с этим «спасибо», которое иногда было адресовано Ане Марии, иногда – Рамоне, Тачо, Мою, Марио, Лауре или любому и любой из мужчин и женщин, скрывающим свои лица, чтобы быть увиденными другими и открывающими их, чтобы ото всех укрыться. Я готовлю наилучший из своих реверансов, чтобы поблагодарить за столько благодарностей, когда в дверях появляется Ана Мария с хнычущим Эриберто за руку и спрашивает, почему я не хочу дать Эриберто конфету. «Что я не хочу дать ему конфету?», - говорю и с удивлением смотрю на лицо Эриберто, на котором следы конфеты умело замаскированы слезами и соплями, что привлекло Ану Марию на его сторону. «Да, - неумолимо продолжает Ана Мария, - Эриберто сказал, что он отдал тебе рисунок в обмен на конфету, а ты не сдержал слова». Я чувствую себя жертвой столь несправедливого обвинения, что лицо мое становится похожим на лицо экс президента ПРИ, готовящегося овладеть могущественным государственным секретариатом и поднимающегося на трибуну, чтобы произнести лучшую из своих речей, когда Ана Мария просто берет неизвестно откуда взявшийся кулек с конфетами и отдает его – весь! – Эриберто. «Бери, - говорит она, - сапатисты всегда держат свое слово». И они вдвоем уходят. Я остаюсь ооочень грустным, потому что конфеты эти были приготовлены Эве на день рождения, которой не знаю уже сколько исполняется, потому что когда я спросил у ее мамы, сколько ей лет, она мне сказала что шесть. «Но вы же совсем недавно мне сказали, что ей только что исполнилось четыре», - упрекнул я. «Да, ей исполнилось четыре, идет пятый, то есть теперь ей будет шесть», - тоном не допускющим никаких возражений отвечает мне сеньора и оставляет меня, вынуждая вновь пересчитывать все это на пальцах и сомневаться во всей нашей предыдущей образовательной системе, ясно учившей тому, что 1 + 1 = 2, 6 x 8 = 48 и прочим столь же серьезным вещам, но которые, как это становится очевидно, оказываются совершенно иными в горах юго-востока Мексики, и здесь действует другая математическая логика. «Мы, сапатисты, совершенно другие», заявил однажды Монарх, когда рассказывал мне, что когда он остается без тормозной жидкости, он просто мочится в резервуар. В другой раз, например, мы праздновали один день рождения. Собралась «молодежная группа» и организовала «сапатистскую олимпиаду» - «ведущая мероприятия» ясно сказала, что дальше следовало соревнование по прыжкам в длину, что значит «кто выше прыгнет», а потом – в высоту, в смысле «кто прыгнет дальше». Я опять занялся счетом на пальцах, когда пришел лейтенант Рикардо и сообщил мне, что на завтрашнее утро для именинника поготовлены утренние куплеты. «Где будет исполнена серенада?» - спросил я, радуясь, что все вернулось в норму, потому что петь утренние куплеты с утра мне показалось совершенно логичным. «На кладбище», - ответил Рикардо. «На кладбище?» - повторил я и вернулся к счету на пальцах. «Да, потому что это день рождения товарища, погибшего в январских боях» - говорит мне Рикардо и уходит, так как уже объявили начало конкурса по бегу «ползком». «Да, - сказал я себе, - праздник дня рождения для мертвого. Совершенно логично... в горах юго-востока Мексики». Вздыхаю. Я вздыхаю от ностальгии, вспоминая добрые старые времена, когда плохие были плохими и хорошие – хорошими, когда ньютоново яблоко продолжало свое неудержимое падение с дерева в руку ребенка, когда у мира был запах школьного зала первого дня занятий – запах страха, запах тайны, запах нового. Я вовсю погружен в это вздыхание, когда появляется Бето и бесцеремонно спрашивает, остались ли у меня пузыри, и не дожидаясь ответа начинает рыться среди карт, оперативных планов, военных приказов, табачного пепла, сухих слез, красных цветков, нарисованных фломастером, патронташей и вонючей маски. Наконец где-то Бето находит пакетик с пузырями и фотографию какой-то красотки из журнала, которая выглядит достаточно потертой (фотография, а не красотка). Несколько секунд Бето проводит в сомнении, выбирая между пакетиком с пузырями и фото, и решает то, что в этих случаях решают все дети – забирает и то и другое. Я всегда говорил, что это не командование, а детский сад. Вчера я попросил Моя, чтобы он установил вокруг несколько антиперсональных мин. «Ты думаешь, сюда придут солдаты?», - озабоченно спросил он. Я не в силах справиться с дрожью во всем теле ответил: «Солдаты – не знаю, а вот дети...». Мой с пониманием присаживается и начинает объяснять мне довольно сложную систему ловушки («для дураков», как он говорит), состоящей из замаскированной ямы и заточенных колов с ядом на дне. Эта идея мне нравится, но чем-чем, а дураками этих детей не назовешь, так что я в ответ предлагаю ему протянуть вокруг проволоку под высоким напряжением и установить на входе станковые трехствольные пулеметы. Мой вновь сомневается и говорит, что ему пришла в голову одна еще лучшая идея и уходит, оставляя меня в сомнениях... На чем мы остановились? Ах, да! На конфетах, которые были для Эвы, но их забрал Эриберто. Я делаю по радио срочное сообщение с просьбой поискать во всех наших лагерях и передать мне какой-нибудь кулек с конфетами, чтобы возместить подарок для Эвы, когда вышеупомянутая собственной персоной предстает передо мной с кастрюлькой тамалес****, «которые передала моя мама, потому что сегодня у меня день рождения», и смотрит на меня этими своими глазами, которые лет через десять приведут не к одной войне. Я благдарю ее как могу и говорю ей – а что мне еще остается? – что у
меня для нее подарок. «И де он?», - говорит-просит-требует Эва, и я начинаю
покрываться потом, потому что нет ничего страшнее чем этот взгляд черного
укора, и перед моим оцепеневшим молчанием взгляд Эвы постепенно превращается,
как в этом другом фильме «Святой против оборотня»... и в этот момент, чтобы
добить меня окончательно, появляется Эриберто, он пришел выяснить «перестал
ли уже Суп на него сердиться». Я начинаю смеяться, чтобы выиграть время
и просчитать, достанет ли отсюда мой пинок до Эриберто... и тут Эва замечает,
что у Эриберто в руках уже заметно похудевший кулек с конфетами и спрашивает
у него, кто ему дал конфеты, и Эриберто, липким от шоколада голосом говорит
ей: «Чуп», я не замечаю, что Эриберто хотел сказать «Суп», пока Эва не
поворачивается ко мне и не напоминает: «И мой подарок?». Эриберто прячет
глаза, когда слышит «подарок», выбрасывает уже пустой кулек от конфет,
подходит к Эве и говорит мне с бесконечным цинизмом: «Да, и наш подарок?».
«Наш?», - повторяю я, вновь пытаясь просчитать траекторию пинка, но в этот
момент вижу, как поблизости рыщет Ана Мария, и с сожалением отказываюсь
от этой идеи. Тогда я говорю: «Я его спрятал». «Де?», - спрашивает Эва,
в стремлении избежать всей этой загадочной части. Эриберто, в отличие от
нее, принял мои последние слова как вызов и уже открывает мой рюкзак и
начинает откладывать в сторону одеяло, высотомер, компас, табак, коробку
с патронами, носок, и в этот момент я его останавливаю убедительным окриком:
«Не там!». Тогда Эриберто пикирует на рюкзак Моя и уже начинает открывать
его, когда я добавляю: «Чтобы знать, где спрятан подарок, вы должны разгадать
сказку». Отчаявшийся, от того что ремни рюкзака майора оказались затянуты
очень крепко, Эриберто подходит и садится возле меня. Эва тоже. К нам подсаживаются
Бето и Тоньита. И вот я уже зажигаю трубку, чтобы дать себе время подумать
о масштабах проблемы, в которую я встрял с этой загадкой, когда ко мне
приходит старик Антонио, и указав жестом на маленького серебряного Сапату,
прикрепленного к сандалии, повторяет, на этот раз, моими устами
Историю вопросов
В этих горах поджимает холод. В этом походе в разведку, за десять лет до январского рассвета, меня сопровождают Ана Мария и Марио. Они тогда только-только пришли в партизанский отряд и я - в то время лейтенант пехоты – должен был обучить их тому, чему другие обучили меня – жизни в горах. Вчера я впервые столкнулся со стариком Антонио. Мы оба соврали. Он, сказав, что шел смотреть свою мильпу*****, и я – что был на охоте. Мы обы знали, что врали, и знали, что оба знаем об этом. Я оставил Ану Марию на намеченной нами тропе, а сам вернулся к реке, чтобы попытаться найти на карте высоченный холм, который виднелся напротив и, если удастся, еще раз встретить старика Антонио. Он, наверное, подумал то же самое, потому что вновь появился точно в месте нашей вчерашней встречи. Так же как и вчера, старик Антонио садится на землю, опирается спиной
на покрытый зеленым мхом ствол и начинает скручивать сигарету. Я сажусь
напротив и зажигаю трубку. Старик Антонио начинает:
«Много историй назад, когда самые первые из богов, те что создали мир, еще бродили по ночам, беседовали два бога, имена которых были Ик’аль и Вотан. Оба они были одним целым. Когда один поворачивался – было видно другого, когда поворачивался другой – было видно первого. Они были противоположны. Один – чистый свет, как майское утро на реке. Другой был мраком, как пещера холодной ночью. И были они одним и тем же. Оба они были одним, потому что существование одного делало возможным существование другого. Но не двигались они, неподвижными оставались эти два бога, которые были одним и тем же. «Что нам делать» - спрашивали оба. «Грустно так жить, всегда на одном месте», - печалились оба, которые были одним. «Не кончается ночь», сказал Ик’аль. «Не кончается день», сказал Вотан. «Пойдем в путь», сказал один, который был обоими. «Как?», спросил другой. «Куда?», спросил один. И увидели они, что так они сдвинулись немного, сначала, чтобы спросить как, а потом, чтобы спросить куда. Обрадовался один, который был обоими, когда увидел, что они немножко сдвинулись. Попробовали они оба двигаться одновременно, но не смогли. «Что же нам делать?». И шевельнулся сначала один и потом – другой, и так они сдвинулись еще чуть-чуть, и так они заметили, что движение удавалось, если сначала двигался один, а потом другой, и они договорились, что чтобы двигаться, сначала будет двигаться один, а потом другой, и так они начали двигаться, и никто не помнит, кто сдвинулся первый, когда они начали двигаться, потому что они очень обрадовались этому движению и «какая разница, кто был первый, если мы уже движемся?», - говорили два бога, которые были одним, и смеялись они, и первое о чем они договорились, это устроить танец, и станцевали они, сначала шажок одного, потом шажок другого, и долго они танцевали, потому что довольны они были от своего открытия. Потом они устали от долгого танца и решили подумать о том, что делать дальше, и увидели они, что первый вопрос «как двигаться?» привел к ответу «вместе, но по отдельности, как договорились» и этот вопрос их уже мало интересовал, потому что когда они это поняли, они уже двигались и другой вопрос возник тогда, когда они увидели что было два пути – один был очень коротким и заканчивался совсем рядом и было хорошо видно место где заканчивался этот путь, но ногам их так понравилось ходить, что они быстро решили что этот путь был для них слишком коротким и не захотели они идти по короткому пути, и договорились они идти по пути длинному и уже было собрались отправиться в путь, когда их ответ, в котором они выбрали длинный путь, вызвал у них другой вопрос, о том «куда этот путь ведет?», долго они думали над ответом, двое, которые были одним, и вдруг они поняли, что только если они пойдут по этому длинному пути, можно будет узнать, куда он ведет, потому что если они так и останутся на месте думать, они так никогда и не узнают, куда ведет длинный путь. И тогда они сказали себе оба, которые были одним: «пошли» и начали идти, сначала один и потом другой. И вскоре они поняли, что дорога по длинному пути занимает много времени и у них возник следующий вопрос «что нам сделать, чтобы смочь идти много времени?», и задумались они надолго и тогда Ик’аль сказал, что он не умеет идти днем, а Вотан сказал, что ему страшно идти ночью и остались они плакать, и потом вдруг они прекратили плач и договорились, потому что поняли, что Ик’аль может идти ночью, а Вотан может идти днем и что Ик’аль может вести Вотана ночью, и так нашли они ответ на вопрос о том как идти все время. С тех пор боги идут с вопросами и никогда не останавливаются, никогда не приходят и никогда не уходят. И так настоящие мужчины и женщины научились тому, что вопросы служат для того, чтобы идти, а не для того, чтобы просто так оставаться на месте. И с тех пор настоящие мужчины и женщины чтобы идти спрашивают, чтобы приходить прощаются и чтобы уходить здороваются. И никогда не остаются на месте.» Я продолжаю грызть ставший уже коротким мундштук трубки, в ожидании того, что старик Антонио продолжит, но он кажется не собирается этого делать. С опаской прервать нечто очень серьезное, я спрашиваю: «И Сапата?». Старик Антонио улыбается: «Теперь ты уже знаешь, что для того чтобы знать и чтобы идти, нужно спрашивать». Он кашляет и зажигает следующую сигарету, я не заметил в какой момент он свернул ее, и среди струящегося из его губ дыма, падают слова, как семена в землю: «Этот самый Сапата появился здесь, в горах. Он не родился, говорят. Просто, появился. Говорят, что это Ик’аль и Вотан, которые пришли сюда в своем долгом пути, и которые, чтобы не пугать добрых людей, превратились в одно. Потому что много уже прошли вместе Ик’аль и Вотан, и научились они тому, что они одно и могли уже легко превратиться в одно целое днем или ночью, и придя сюда, они превратились в одно и дали себе имя Сапата, и сказал Сапата, что пришел он в эти места, чтобы здесь найти ответ на вопрос куда ведет длинный путь, и сказал он, что иногда он будет светом, а иногда мраком, но всегда он один и тот же, Вотан Сапата и Ик’аль Сапата, белый Сапата и черный Сапата и что оба – это один и тот же путь для настоящих мужчин и женщин.» Старик Антонио достает из своего вещмешка целлофановый пакетик. Внутри – очень старая, 1910 г., фотография Эмилиано Сапаты. В левой руке, на уровне пояса, сжимает Сапата саблю. Правой он опирается на карабин, на груди его – два патронташа, и еще на нем двухцветная черно-белая лента перекинута слева направо. Обе ноги его создают впечатление того, что он остановился и в то же время идет и во взгляде его нечто говорящее «я здесь» и вместе с этим «я уже иду». Видны две лестницы. На одной, ведущей из темноты, видны смуглые лица сапатистов, которые будто вышли из глубины чего-то, на другой лестнице, освещенной, нет никого и не видно откуда и куда она ведет. Я бы соврал вам, если бы сказал, что сам заметил все эти детали. Это старик Антонио обратил на них мое внимание. На внутренней стороне фотографии написано: Генерал Эмилиано Сапата, главнокомандующий Южной Армии.
Старик Антонио говорит мне: «Этой фотографии я задал много вопросов.
Благодаря этому я пришел сюда». Он кашляет и выпускает струйку дыма. Он
дает мне фото. «Бери», говорит он. «Чтобы ты научился спрашивать... и идти.»
Я не перестаю удивляться всем этим вопросам, которые задает мне эта фотография восьмидесятичетырехлетней давности, которую дал мне старик Антонио в 1984 году. Я смотрю на нее в последний раз, до того как подарить ее Ане Марии и она, эта фото, задает мне еще один вопрос – Это наше вчера или это наше завтра? Уже в духе обсуждения серьезных вопросов и с удивительной для ее исполнившихся-четырех-лет-пошедшего-пятого-то-есть-шести последовательностью, Эва наконец выдает мне – «и мой подарок?». Слово «подарок» вызывает ту же реакцию и у Бето, Тоньиты и Эриберто, то есть все они начинают кричать: «И мой подарок?». Я в окружении и на грани того, чтобы покончить с собой, но в этот момент появляется Ана Мария, которая так же как и почти год назад в Сан Кристобале, но при других обстоятельствах, спасает мне жизнь. Ана Мария несет большой-пребольшой кулек с конфетами. «Вот ваш подарок, который приготовил вам Суп», говорит Ана Мария и смотрит на меня с видом «что-бы-вы-мужчины-делали-без-нас-женщин». Пока дети договариваются, то есть дерутся, по поводу разделения конфет,
Ана Мария по-военному приветствует меня и сообщает:
Ладно, не отчаивайтесь, я уже почти заканчиваю это «письмо писем». Но
сначала мне нужно выпроводить отсюда детей...
Хорошо. Привет и цветок для этой нежной ярости, думаю, она этого заслуживает. Из гор юго-востока Мексики
P.S. для писателей, аналитиков и народа в целом. Выдающиеся перья нашли в сапатистском движении немало мест интересных, но они исказили нашу основную суть – национальную борьбу. Для них мы остались деревенскими жителями, способными осознать наше «животное состояние» и все из него вытекающее, но неспособными, без «внешней» помощи, понять и сделать нашими такие концепции, как «народ», «родина», «мексика». Да, все с маленькой буквы, в духе этого серого времени. Согласно им, борясь за наши материальные нужды мы были правы, но наша борьба за нужды духовные – это уже излишество. Будет понятным, если эти перья повернутся сейчас против нашего упрямства. Жаль, конечно, но кто-то должен быть последователен, кто-то должен сказать «нет», кто-то должен повторить свое «Хватит!», кто-то должен забыть о благоразумии, кто-то должен поднять достоинство и стыд выше жизни, кто-то должен... Ладно, я хотел только сказать им, этим выдающимся перьям, что мы понимаем осуждение, которое получим с их стороны. И в нашу защиту, я могу сказать лишь следующее - ничего из всего, что мы сделали, не было сделано для того, чтобы вам понравиться, все что нами сказано и сделано – это для того чтобы нравиться нам самим, делаем это мы из нашего вкуса к борьбе, к жизни, к слову, к пути... Нам помогали хорошие люди всех социальных классов, всех рас, всех полов. Некоторые – чтобы облегчить свои угрызения совести, другие – чтобы следовать моде, и большинство – по убеждению, из уверенности в том, что встретили нечто новое и хорошее. И мы, поскольку считаем себя людьми хорошими, всегда до того, чтобы что-то сделать, мы предупреждаем об этом, для того чтобы другие учли это, чтобы подготовились, чтобы мы их не захватили врасплох. Я знаю, что это ставит нас в невыгодную ситуацию, но по сравнению с невыгодной ситуацией в технологии, мы тем более можем позволить себе не обращать внимания на невыгодную ситуацию в связи потерей фактора неожиданности. И этим хорошим людям, я хотел сказать им, чтобы оставались хорошими, чтобы не теряли веры, чтобы не позволили чтобы скептицизм заключил их в сладкую тюрьму комформизма, чтобы продолжали искать, чтобы продолжали находить то, во что стоит верить, то, за что стоит бороться. У нас были и замечательные враги. Перья, которые не ограничились осуждающими ярлыками или пустыми фразами, перья, которые искали сильных, серьезных и убедительных аргументов чтобы атаковать, осудить и изолировать нас. Я читал прекрасные тексты, осуждающие сапатизм и защищающие режим, который должен платить, причем дорого, чтобы создать видимость того, что он кому-то нравится. Жаль, что в конце концов, они встали на защиту дела бесполезного и напрасного, жаль что они провалятся вместе с этим рушащимся зданием... P.S. Который на коне и с марьячи****** поет под окном одной бабушки серенаду на слова Педро Инфанте, именуемую «Говорят, что я бабник», заканчивающуюся... На дне любви моей сладкой
Старушка моя прекрасна
Перед бабушкой каждый из нас – ребенок, с болью теряющийся вдали...
Прощай, бабушка, уже иду. Уже заканчиваю, уже начинаю...
Олоте*
- кукурузная кочерыжка.
|