Глава пятая
ПСИХУШКА
Тюрьмы Лефортовской громада
Исчезла. «Чёрным воронком»
Доставлен я, как в рай из ада,
В советский сумасшедший дом.
Уже я слышу крик враждебный:
«Какая ложь! Его зовут
“Психиатрический судебной
Медэкспертизы институт
Имени Сербского”!» Оратор
Лукав: ростовскую тюрьму
Зовут красиво – «изолятор»,
Да посидеть бы в нём ему! –
С парашей рядом, в одиночке
Да без свидания с семьёй,
Без радио, газет, без строчки
Письма от матери родной!..
И вот смирительные лица
Врачей... Куда меня ведут? –
Я на Кропоткинской, в столице...
Попал в тюремный институт!
Страшна волна идей бредовых!
Здесь берегут, как от чумных,
Всех уголовно нездоровых
От политически больных.
Последних держат в отделенье
Имени Корсакова. – Нам
Всегда приятно приобщенье
К высоким светлым именам!
Есть благо тайное в психушке:
От всех химер освобождён,
Сегодня я, к примеру, Пушкин,
А завтра я Наполеон!
Хочу – пою, хочу – летаю,
Верней, на простыне парю,
Хочу – в грядущем обитаю
И всё с в о б о д н о г о в о р ю!
Не дай лишь бог мне здесь на годы
Застрять, не дай сойти с ума!
Избавь нас от такой «свободы» –
Уж лучше рабство и тюрьма!..
Но всё же здесь покой больницы,
Здесь даже видишь за окном
Забор и верхний край столицы –
Три крыши и высотный дом.
Я не видал домов высотных,
И вот впервые повезло!..
И, как в раю, здесь кормят плотно, –
Осталось ждать за дверью зло.
Осталось ли?! – И здесь, в покое,
Оно, как тихая чума,
Живёт незримое, иное, –
Раз двери заперты – тюрьма!
Вон украинец полуголый,
Огромный, добрый, молодой,
Его замучили уколы, –
Неладно что-то с головой,
Видать, у хлопца: шрам нестарый
В кудрях – с затылка до виска;
Его замучили кошмары
И сильно стиснула тоска.
Никак не сладит он с болезнью;
Как будто в разуме, бедняк,
Ан нет – всё ту же тянет песню:
Мол, это следователь так
Его хлестнул прутом железным...
Но это очевидный бред:
В моём отечестве любезном
Уж десять лет как пыток нет!
И вот его усердно колют,
Чтоб бред прошёл про этот прут.
А вот я вижу дядю Колю...
Как раз нам кашу подают.
– Сейчас я выгоню чекистов! –
Он нам серьёзно говорит
И деловито ложкой чистой
По миске с кашею стучит,
И только после приступает
К смиренной трапезе – жуёт...
А в целом здраво рассуждает,
Не придерёшься – патриот!
И есть у нас помимо прочих
Иван Васильевич, москвич, –
Не из «гнилых», а из рабочих.
Поев, такой он держит спич:
– Я жертва древнего тиранства,
А на дворе – двадцатый век!
Гласит закон: сменить гражданство
Имеет право человек.
И я во Францию... не ржите!..
Решил уехать... да, в Париж!
Я написал письмо Никите,
А мне в ответ, ребята, – шиш! –
Не отказали – нет ответа!
И вот письмо моё летит
К главе Верховного Совета,
А мне в ответ: «Идите в МИД».
Иду Арбатом в лучшем виде.
«Отпустят!» – думаю себе,
Но мне в дверях сказали в МИДе:
«Вы обратитесь в КГБ!»
На телеграф зашел и даму
Я там в окошке напугал
Тем, что де Голлю телеграмму
Ко Дню Бастилии послал.
Ну что вы ржёте! Ведь Хрущёву
Свободно пишут черти все –
Какой-то фермер из Айовы,
Какой-то негр из Сан-Хосе!
Монах буддийский из Шри-Ланки,
Француз... все славу воздают!..
И вот я, братцы, на Лубянке,
А там меня, паршивца, ждут!
Хитры, внимательны, лобасты:
«Чем недоволен?» Хохочу:
«Доволен всем! Да только – баста:
Теперь во Францию хочу!»
Два дня меня мариновали
И отпустили на завод.
А там уже толпится в зале
О р г а н и з о в а н н ы й народ.
Дружкам особенно неловко,
А бабы шепчут: «Как тут быть?»
Была, понятно, установка –
Всем миром Ваньку заклеймить!
Один, гляжу, не удержался
И громко делает намёк:
«Что, во французы записался
И нами брезгуешь, Ванёк?!»
А я в ответ: «Ну что вы, братцы!..» –
И как возьму я в оборот
П о р я д к и... ну, не смог сдержаться...
И мне поддакивал народ,
Ругаясь и давясь от смеха:
«Иван Васильевич! Орёл!»
Ушёл парторг. Начальник цеха
Под улюлюканье ушёл...
Теперь состава преступленья
Хватало. Сцапали меня
И – прямо в это отделенье!
Я здесь до нынешнего дня. –
Под хохот наш московский слесарь
Теперь уписывал компот.
– Иван Васильевич, профессор
Вас на комиссию зовёт. –
Сказала вдруг ему с порога
Совсем не кстати медсестра.
Так на пиру посланник бога
Кого-то требует: «Пора!»
Отставил слесарь молча кружку, –
Сейчас к решению придут:
Отправить ли его в психушку
На годы иль отдать под суд.
Не пахнет смертным приговором –
Тогда уж лучше быть суду!
Он посмотрел недобрым взором
И вдруг отрезал: «Не пойду!»
Что тут случилось! – Прибежала
Сначала старшая сестра:
– Иван Васильич! – умоляла...
Потом примчались доктора:
О чувстве долга говорили,
О том, что нужно дружно жить
Советским людям, и просили
Халаты белые любить.
(И впрямь: для всех живущих в страхе
Психушка даже хороша –
В родной смирительной рубахе
С чем ни смиряется душа!..)
Затем явился Лунц, профессор,
Но только начал речь свою,
Его прервал московский слесарь:
– Я всех вас здесь не признаю!
– За что, мой друг? Душой мы чисты...
Но Ваня твёрд, хоть не речист:
–Меня забрали коммунисты,
А вы, профессор, коммунист?
– Да, коммунист, – профессор мнётся.
Но есть специфика труда... –
В ответ ему Иван смеётся:
– Какой эксперт из вас тогда?!
Вам сделать вывод беспристрастно –
И захотите – не дадут! –
Сказал профессор: «Всё мне ясно.
Что ж, быть консилиуму т у т».
Но, надо ж, слесарь разъярился:
– А ну, уйдите – зашибу! –
Закрыл глаза и развалился
На койке, как король в гробу. –
Подите прочь! Я вас не вижу!
Вас нет! И я для вас умру! –
«Откройте глазки!» – Ненавижу!
Растай! – пугнул он медсестру.
Она растаяла. И вскоре
Его забрали. В воронок.
Куда его умчало горе? –
В психушку?.. Или дали срок?..
Страшны Лефортово, Лубянка,
Концлагерь с каторжным трудом,
Но знал уж я: страшней «Казанка» –
Казанский сумасшедший дом.
«Оттуда нет уже возврата! –
Шептались. – Вырваться нельзя!»
Несчастье слухами богато,
Богата бедами земля.
И вот сижу я в кабинете.
Напротив – докторша. Её
Интересует всё на свете
И – преступление моё!
Она умна, она любезна
И даже верит – я здоров;
Но чую я, какая бездна
Под тонким льдом любезных слов!..
Не наступи, душа живая,
На ледяной узор речей!
Коварнее даров данаев
Вопросы этаких врачей!
«Откуда сами?» – «Из Ростова...»
И после прочей чепухи
«За что, – спросила, – арестован?»
И я ответил: «За стихи». –
«Но как же? Честный комсомолец,
Студент, ударник Комтруда!
Просились вы как доброволец
На Кубу в час, когда беда
Грозила Острову Свободы...»
(Успела дело прочитать!)...
Прошедший год, а после годы
Всей жизни стал я вспоминать.
Я говорил – она писала,
Но не писатель – слабый пол:
Она запуталась, устала
И ручку бросила на стол.
Я снова жил внутри событий
Средь ныне мёртвых и живых,
Сам их творец, участник, зритель,
Из н и х рассказывал о н и х:
«Событий общий знаменатель –
Боль, а не радость бытия...» –
«Вы говорите, как писатель! –
Польстила докторша моя
И мне подсунула тетрадку
(Коню Троянскому под стать!). –
Я попрошу вас по порядку
Невзгоды ваши описать.
Спешить вам некуда. Идите.
Никто у вас не отберёт
Тетрадь. Пожалуйста, пишите
Всё, что вам в голову придёт».
Я понимал: моё писанье
Мне может сильно навредить,
Но для кого писать – призванье,
Тому нельзя без риска жить!
Я описал, что вспоминалось:
Картину, случай, день, момент...
Тетрадь у докторши осталась –
В дурдоме важный документ!..
И, как из старой киноленты,
Из той тетради помню я
Особо яркие фрагменты,
Следы живого бытия:
«Тройка»
«...И, так как я был младший самый
Или добрее всех, видать,
Не дав мне попрощаться с мамой,
Меня решили расстрелять.
Да разве я на что годился? –
Я даже драться не любил,
Ещё я в школе не учился
И красный галстук не носил!..
Иное дело – члены «тройки»,
Перед которой я стоял:
Они сидели на помойке
И составляли трибунал:
Глазами, словно из булата,
Глядели грозно пред собой,
Сопя, мои два старших брата
И Севка с заячьей губой.
Он самым главным был чекистом,
Он сам был правда и закон,
Он объявил меня троцкистом,
А братья крикнули: «Шпион!»...
Тогда мы, дети, в год из года,
Пока не смыло нас войной,
В чекистов и «врагов народа»
Играли в ярости слепой.
Ведь каждый день, как лютый ворог,
По нашей улице скользил
Немой железный «чёрный ворон»
И чьи-то души увозил.
Забрали старенькую даму,
Врача с соседнего крыльца
И чью-то маленькую маму,
Чьего-то тихого отца.
Но мы от старших твёрдо знали,
Что взяты скрытые враги,
Что расстреляют их в подвале!..
А «ворон» продолжал круги...
И о подробностях расстрела,
Зажжённый «классовой» борьбой,
Так фантазировал умело
Нам Севка с заячьей губой!..
И вот поставлен я к помойке,
И каждый вытащил пугач:
Был каждый член отважной «тройки»
По совместительству «палач».
По три пистона заложили,
Чтоб так бабахнуло, что – страсть!
И, метясь в сердце, попросили
Меня при выстреле упасть.
Миг! – и закончат п р о ц е д у р у.
Но я испортил им игру:
Внезапно я представил сдуру,
Что, если упаду, – умру! –
Не встану, небо не увижу
И маму не увижу вновь,
И на помоечную жижу
Прольётся вдруг живая кровь...
Я поднял крик!.. Упорно братья
Меня пытались удержать,
Но их «чекистские» объятья
Разорвала, примчавшись, мать.
Мои «убийцы» не успели
Спустить курки при крике «пли!»
Ах, если б так и в самом деле
Спасать нас матери могли,
Чтоб вся Огромная Помойка
Навек исчезла без следа!..
Роптала сзади глухо «тройка»:
– Кого ж расстреливать тогда?
Минводы
В сорок втором году тяжёлом
Фашист к Минводам подступил,
И стал передним краем голым
Вчерашний наш глубокий тыл.
Предгорья древнего Кавказа,
Где мы спасались целый год,
Горящим домом стали разом,
В котором рухнул чёрный ход,
А в дверь парадного подъезда
Уже убийцы ворвались;
Куда ни глянь – огонь и бездна,
И ничего не стоит жизнь...
Уже к бомбёжкам мы привыкли, –
Как будто бы летел не в нас,
Вонзаясь воем в чьи-то крики,
Хвостатый яростный фугас.
Что смерть от бомбы? – К немцам в лапы
Попасться – хуже во сто раз!..
Никто на свете, кроме папы,
Спасать не собирался нас.
А он на крошке-самолете
То улетал, то прилетал,
Скользя на бреющем полете
Над головами чёрных скал.
Вот он привёз из Пятигорска,
Из-за пяти горящих гор,
Военных – то чекистов горстка
Там находилась до сих пор.
В Железноводск отца послали –
Опять чекистов вызволять...
А мы его с тоскою ждали
Я, братья, бабушка и мать.
Мы третий день не жили в доме, –
Что дом – весь город был пустой! –
Сидели на аэродроме
Под одинокою копной.
И богу не любви, а гнева,
Молилась бабушка в тот час,
Тому, кто создал это небо
И бросил в пламени на нас.
А мать молилась самолёту,
Которым правил мой отец,
Чтоб он вернулся из полёта
И чтобы спас нас, наконец.
А мы молиться не умели, –
Я с братьями, и потому
Мы всё из одеял глядели
На огнедышащую тьму.
А мой отец взлетал, садился
В десятый раз, в двадцатый раз
И снова в небо уносился:
«Спасти чекистов!» – был приказ.
И, самолёт ведя в болтанке
В воздушных ямах между гор,
Он видел вражеские танки
И нам предвидел приговор.
И вот, разгневан и неистов,
Он сел: «Стреляйте в грудь мою! –
Он бросил храбрым особистам. –
Но должен я спасти семью!
Ведь их на месте расстреляют –
Жену, детишек, мать жены!..»
Чекисты добрыми бывают,
Когда... понюхают войны:
– Ну, что за речи – «расстреляйте»!..
Ведь мы не звери! – говорят. –
Ещё разок для нас слетайте
И – вывозите ваших чад! –
И вот я за полночь проснулся
В копне у взлетной полосы.
Шепнула мать: «Отец вернулся!»
Мотор тихонько, как часы,
Работал в темноте тревожной.
И думал я: «Чего мы ждём?
Скорей лететь, пока возможно,
Пока мы дышим и живём!»
Вот речь отца. Бензина запах.
Пора! Прощай, аэропорт!
Взял две семьи ещё мой папа –
Не только нас – к себе на борт.
Одномоторный самолётик
Был перегружен, и пилот
Дал полный газ ему на взлете,
И вот... качнуло нас – полёт!..
Темно воздушное болото,
Но позабыл отец, что он
Врачами от ночных полётов
Из-за раненья отстранён.
Сейчас ночная тьма – спасенье,
Он здесь бы днём не проскочил!
Отец тяжёлое раненье
Под Ленинградом получил
Зимой... Из Вологды далёкой
Он к нам весной отправлен был
Служить в Минводы, в тыл глубокий,
Да стал внезапно фронтом тыл!..
И смерть не спросит у пилота,
Как и не спросит трибунал,
Он годен для ночных полётов
Иль нет, коль взялся за штурвал!..
И вот уже рассвета тени
Тихонько поползли во мгле,
А мы ползли, ища спасенья,
Впритык к земле – к Махачкале.
Ещё могли здесь пулемётом
Прожечь нас насмерть «мессера»,
И папа бреющим полётом
Летел до самого утра.
Верхушки тающих деревьев
У нас качались под крылом,
И к нам навстречу из деревни
Трубой тянулся крайний дом.
И видно было, как корову
Выводит кто-то со двора
Пастись на мягкий луг шелковый,
На довоенный в шесть утра.
А в семь мы приземлились тихо,
И всё не верилось никак,
Что лиха нет, отстало лихо,
И далеко убийца-враг...
И только позже мы узнали
В Тбилиси, приютившем нас,
Что в час, когда мы ввысь взлетали
И дал отец мой полный газ,
И в чёрной мгле аэродрома –
Мотора рёв и крыльев свист,
В кальсонах выбежал из дома
Вооруженный особист.
Во времена лихой тачанки
Он, может, был во всей красе,
Но тут он крикнул: «Вражьи танки
Уже на взлётной полосе!
Беда! Спасайся кто как может!» –
Испортил летчикам ночлег;
И особист, понятно, тоже,
Как все мы, грешный человек, –
Всех разбудил он понапрасну;
И летчики, послушав рёв,
Захохотали: «Всё нам ясно –
Машину поднял Ковалёв!»
Нам пожалеть бы особиста,
Да он, не закрывая рта,
Наверно, на день раз по триста
Стращал начальника порта:
– Не выполните – расстреляю!..
– Не сможете – под трибунал!.. –
И тут начальник, наседая,
За жабры особиста взял:
– Ты что же, панику – на фронте?!.
Да я лишь только заикнусь! –
Взмолился особист: «Не троньте!
Не буду вам вредить, клянусь!»
– Смотри ж! – прищучил особиста
Начальник аэропорта,
Но твёрдо слово у чекиста –
С тех пор не раскрывал он рта!..
Как все, без слов терпел невзгоды,
Последним рейсом из огня
Он улетел... А враг в Минводы
Вошёл через четыре дня.
Старший
брат
Мой старший брат, мальчишка Вова,
Погибнет через год в Крыму.
Сейчас, в конце сорок второго,
Семнадцать минуло ему.
Ещё недавно, в сорок первом,
Бежал он в школу на заре,
Был годом раньше пионером
И членом «тройки» во дворе.
А нынче враг всё ближе, ближе...
Как будто ищет только нас
Фашист со свастикою рыжий!..
А вдруг не выдержит Кавказ?..
Из чёрной траурной тарелки
Разила радиобеда:
Такие-то отдали реки
И потеряли города.
И каждый день – всё больше, больше...
И ужас прожигал людей:
Легко, как некогда по Польше,
Степями двигался злодей.
Гадали: где ему преграда?
Вдруг он прорвётся!.. Как – тогда?..
И вот в руинах Сталинграда
Врага прихлопнула беда.
И мы почуяли впервые,
Что наступил ему конец,
Что на земле твоей, Россия,
Не прекратится стук сердец!
Хоть брату минуло семнадцать
Совсем недавно, в октябре,
Но в сорок третьем – «восемнадцать»
Уже считалось в январе!..
Тогда вопрос решался просто –
На фронте было горячо! –
Призвали, хоть не вышел ростом –
Мне был бы нынче по плечо
(А сам-то я не из высоких)...
Как он с винтовкой совладал?!.
И из обугленных далёких
Краёв он в письмах повторял:
«Сейчас пишу вам перед боем...»
И – под замаранной строкой
(Цензурою): «...вернусь героем
Или умру за край родной!»
Он ранен был под неким «Энском»,
«Родным» – в письме добавил он,
И мать сказала: «Под Смоленском»,
Ведь там был старший сын рожден!
И вот, с простреленной ключицей,
С заросшей раной пулевой,
Он начинает вновь учиться
Работать собственной рукой:
Врач крутит руку, как мучитель,
Мой брат орёт, не в силах жить,
А врач: «Работать! Что кричите?
Не рады Родине служить?!
Притворство, друг, опасный опус,
Терпите! Трибунал страшней!»
И брат терпел, и даже отпуск
Он получил на десять дней!..
И вот, с простреленной ключицей,
Вошёл он в наш ростовский дом,
И вот уже он в дверь стучится,
Где каждый гвоздь ему знаком;
Он думал – мы уже в Ростове!..
Ну кто сейчас откроет?.. Мать?..
И нетерпенье стало Вове
Сквозную рану прожигать.
Стоял он, дверь родную гладя...
Что, если встретится с отцом!..
Но дверь открыл белесый дядя
С седым полуночным лицом.
Он весь был сизый и туманный,
Почти бесцветный. Вздрогнул брат:
Такого цвета – тараканы,
Что век за притолокой спят..
Но рот был создан для приказов,
И в зенках – скрытая гроза...
То был товарищ Белоглазов, .
И, правда, – б е л ы е глаза!..
То был товарищ Белоглазов,
Энкаведешник тыловой,
Квартиру нашу, с бою, сразу
Он взял, как истинный герой.
Да как не взять! – Жирён кусочек!
Ведь в те года, перед войной
Простое ныне слово «летчик»
Почти что значило «герой».
Небес коварных аргонавты,
Всё было лучшее для вас –
Пайки, квартиры... Космонавты,
Наверно, так живут сейчас.
Товарищ Белоглазов зорко
Взглянул на пот, дорожный прах,
На выцветшую гимнастёрку
И на обмотки на ногах.
Ах как он худ, совсем как нищий,
Линялый маленький боец!..
Ах! Он здесь ж и л! С в о и х он ищет –
Где мать, где братья, где отец!..
И, не желая тратить фразу
На объясненье с «наглецом»,
Ночной товарищ Белоглазов
Захлопнул дверь перед бойцом.
Да, нелегка его работа –
Всё по ночам да по ночам!..
Ну что стоять – пошёл, пехота,
Ты жив, так помолись врачам!..
Он шёл с простреленной ключицей,
В последний раз свой видя дом,
И так был схож с бездомной птицей
С больным, надломленным крылом...
В Тбилиси, где мы обитали,
Лишь только знали о войне,
Как будто люди воевали
В ином миру, в иной стране.
Но всё равно руду живую
В горнило битвы роковой
Отсюда в ту страну иную
Везли, как возят в мир иной.
И той руды кусочек малый
Вернули временно назад, –
Под гимнастёркой с меткой алой
Приехал в отпуск старший брат.
Заныла с двух сторон ключица,
Запела радостно душа,
А мать его в прихожей мыться
В таз загнала, как малыша.
Он наготы своей стеснялся,
А мать ворчала: «Ничего! –
Ты для меня дитём остался!»
И мыла яростно его,
И лишь не трогала ключицу,
Где выход пули был и вход
Похож на страшную зарницу,
Что в теле вмятиной живёт.
Переодела, накормила
И села против сына мать,
Как будто от войны отмыла,
Для мира стала воскрешать.
Но он никак не мог о мире
Заговорить в своей родне, –
Всё о погибшем командире,
Всё о войне да о войне,
О танках, схватках рукопашных,
О пулях в хлебе – в вещмешках,
О минах – в воздухе и пашнях,
О крови, вырванных кишках, –
О том, как их себе заправил
Солдат в распоротый живот
И в лазарете против правил
Не умер, выжил и... живёт!..
Отец вернулся из полёта,
Объятья, радость и опять
Рассказы страшные без счёта –
Сын на войне остался, мать...
Близка обратная дорога...
Грустнее сын, грустнее мать...
Но не успел солдат немного
Свой жалкий отпуск догулять.
Я был один со старшим братом
В то утро дома. В двери стук!..
Вломились двое с автоматом:
У брата – дрожь, во мне – испуг..
Он чуял раненной ключицей:
Стряслась какая-то беда!.. –
Так, видно, вламывались фрицы
Недавно в наши города...
Один – румяный, с автоматом,
Солдат-кавказец тыловой,
Застыл в прихожей перед братом
Черноволосою горой;
Другой был худ, как бес запечный,
И, как сверчок запечный, сер,
Войны кровавой спутник вечный –
Да! – контрразведчик-офицер.
Пришёл он, мол, по донесенью,
Что здесь скрывается шпион
Иль дезиртир, – и с подозреньем
В бумагах брата рылся он.
Обнюхал подписи, печати
В четвёртый раз и в пятый раз:
– Так-так! А где, скажите, кстати,
Лежит оружие у вас? –
И потянул из-под кровати
Приклад... Я завизжал: «Моё!» –
Ведь средний брат мне сделал, кстати,
То деревянное ружьё!..
И, оплошавши, контрразведчик
В наш шкаф забрался платяной,
И полетели на пол вещи,
Но в них запутался герой:
Одни отцовские кальсоны,
Рубахи, что стирает мать...
Но их носить велят законы,
А вот оружья – не видать!
Ни пистолета-автомата,
Ни парабеллума – нигде!
Хотя б дырявая граната
Висела, что ли, на гвозде!..
Нет, ничего, увы, такого
Они в жилище не нашли,
Но брата старшего родного
Под автоматом увели.
Среди домов вели, как фрица,
Где каждый взгляд ему знаком,
И ныла, как душа, ключица
Перед направленным стволом...
Отца и мать не допустили
К нему: «Мы выяснить должны!»
Ведь особисты не грешили –
Все были прочие грешны!..
А на четвертый день сказали:
«Он невиновен. Вышел сбой!»
Но попрощаться с ним не дали:
«На фронт отправлен ваш герой».
Пришло одно письмо, другое,
И в каждом – как ключицы скрип:
«Погибну иль вернусь героем!» –
Он не вернулся. Он погиб...
А мы в Ростов вернулись скоро.
Квартира наша занята.
Но городского прокурора
Объяли дрожь и немота,
Едва он уяснил, что «грешник»,
Что влез в жильё фронтовика,
Не человек – энкаведешник,
А за спиной его – ЧК!..
И на поклон к лихим чекистам
Пошёл отец мой, фронтовик;
Он не был отродясь речистым,
Просить он тоже не привык.
Но что поделать? – У бездомных
Не очень-то пряма спина,
Мы жили месяц у знакомых...
Взглянув отцу на ордена,
В НКВД ему сказали:
«Нельзя героям без квартир.
Но краем уха мы слыхали,
Что сын ваш, вроде, дезертир...
Вот наш товарищ Белоглазов
Нам сделал этакий намёк!..
Ну как?» Отец мой понял сразу,
Откуда дует ветерок!
Пришлось достать в военкомате
(Был человеком военком!)
Бумагу: две больших печати
И текст внушительный о том,
Что сын пилота Ковалёва
Был ранен, отпуск заслужил,
Потом на фронт вернулся снова
И честно голову сложил.
Пред честно сложенной главою
Склонили головы в ЧК
И, почесавши их, без бою
Решили взять фронтовика, –
Был найден ими выход редкий:
«Пусть Белоглазов т а м живёт.
А вам – две комнаты... с соседкой...
Ну как?» Отец кивнул: «Пойдёт».
Врагам достались наши вещи,
Земле достался старший брат,
Квартира – воронам зловещим,
Но... наши скоро победят!
Продолжение