Глава двадцать девятая

     ОСВОБОЖДЕНИЕ

Всю ночь не спал я – сердце пело. 
Я волей завтрашнею жил. 
Во сне метался очумело 
Грачёв. Ну кто его душил? 
Бедняге чудились кошмары: 
С трудом проснулся он на днях – 
Убитые им комиссары 
С засохшей кровью на ногтях 
Его за бороду тащили 
И по лбу щёлкали его, 
И, хоть за горло не душили, 
Он задыхался оттого. 
Ещё не шёл мне сон под веки 
По той причине, что ко мне 
Зашли начитанные зеки 
В барак под вечер. В тишине 
Они на койки покосились, 
Как будто заговор плетя, 
И с милой просьбой обратились 
Ко мне, вовлечь меня хотя 
Совсем не в заговор: как друга 
Они просили посетить 
Борца за правду Эренбурга – 
На всё глаза ему открыть! 
Ведь как заветные скрижали, 
От коих все сердца зажглись, 
Здесь зеки в лагере читали 
Бестселлер «Люди, годы, жизнь». 

В сём мемуарном сочиненье, 
Разоблачительством горя, 
И сталинские преступленья, 
И сталинские лагеря 
Слегка упомянул писатель 
Илья Григорьич Эренбург; 
Но, хоть он был правдоискатель, 
Он поступил, как драматург: 
Моментом кульминационным 
С развязкой быстрою за ним 
Он с миром концентрационным 
Покончил росчерком одним. 
И выходило, Съезд Двадцатый 
Закрытьем собственных дверей 
Определил святые даты 
Закрытья наших лагерей. 
Но получалось  ч т о  на деле? 
На волю вышли прямиком 
Все, кто «за Сталина» сидели!.. 
А вместо них в казённый дом 
Еще бойчее стали снова 
Свозить других со всей страны – 
За анекдоты про Хрущёва: 
Про кукурузу с Целины, 
Про стук ботинком, изобилье... 
Хоть были так они смешны, 
За них на «волгах» увозили 
В глубокой тайне от страны. 
Ругали Сталина «снаружи» – 
В той зоне красочной большой, 
А в зоне малой стало хуже, 
Чем в зоне сталинской, с едой!.. 
Чтецы, писатели, актёры – 
Позёры нынешним под стать, 
Твердя былому приговоры, 
Рвались Хрущёва восхвалять. 
Все славили «свободу слова», 
«Восстановленье» всяких «норм», – 
Их стадо волею Хрущёва 
Пустили на «свободный корм»!.. 
И вот, когда у власти Брежнев, 
В него позёры «влюблены», 
Хоть приходить не стали реже 
Этапы к нам со всей страны!.. 

Но Эренбург казался зекам 
Интеллигенции вождём, 
Прекрасным, честным человеком, 
Увы, не знающим о том, 
Что оттепель стоит снаружи,
А в  н а ш е м  доме снег идёт,
И тот, кто поскользнулся в луже, 
К  н а м  падает, вмерзая в лёд. 
Вот почему меня ребята 
Пришли всем миром попросить 
Писателя и демократа 
И посетить и просветить 
На счёт  п р о д л ё н н о г о  ГУЛАГа; 
Писатель смел и знаменит – 
Не побоится сделать шага 
Отважного: он прогремит 
На всю страну и за границу 
Напишет (там «не дремлет враг»!) 
И книги новую страницу 
Откроет, чтоб закрыть ГУЛАГ! 
С такою просьбой на закате 
Ко мне наведались друзья... 
Волнуюсь: «Он большой писатель! 
Ну как к нему – осмелюсь я?!» 

...И рано утром, после «шмона» 
(Мол,  ч т о  несём на волю мы?) 
Вели нас к вахте. Зона, зона! 
Карьер открытый ты тюрьмы!.. 
Тут подошел ко мне Стопчинский, 
Встревоженный. В последний раз. 
Он явно силой исполинской 
Тоску не выпускал их глаз. 
Он руку словно бы от злости 
Мне крепко-крепко-крепко сжал... 
– А ну-ка, раз последний, Костя!.. – 
И мяч ногою мне поддал 
(Тут рядом били по воротам), – 
Не запретили «мусора». 
И, ввысь ударив с разворотом, 
Я пробил по небу.  «Ура-а!» – 
С земли все дружно закричали...
– Пошли, – сказали мусора. 
Мы шли и волю приближали, 
А мяч, как «чёрная дыра», 
Ещё крутился где-то в небе... 
Я оглянулся: Саши нет. 
А, может быть, он здесь и не был? 
Иль, может, он покинул свет – 
Туда, в ту высоту умчался, 
Затянут «чёрною дырой», 
И, перевёрнутый, вобрался 
В свой антимир, антигерой?! 
...Нас пятерых освободили... 
Два года тихо отсидев 
Из четырёх, Гроза Бастилий,
На волю с нами вышел Лёв – 
Весёлый юноша горбатый 
С печальным светом серых глаз. 
И караульные солдаты 
Поздравили на вахте нас... 
 

       Глава тридцатая

         «ГЕГЕМОНЫ»

И вот мы вышли за ворота. 
Конвоя нет, но не бегу... 
Так странно... будто в зоне что-то 
Забыл, а вспомнить не могу... 
Стою перед сосной зелёной, 
Её смолистый глажу ствол, – 
Два года лагерною зоной 
Я на свиданье это шёл: 
Хотя кругом растут здесь сосны, 
Несчастных сосен в зоне нет, – 
Сосновой хвоей лечат десны, 
Да как допустит это Швед!.. 
А, может, здесь в ином причина: 
Сосна в неволе не живёт?.. 
Зато тюремная осина 
Охотно в лагере растёт. 
Хотя там есть берёза тоже, 
Но в зоне, в призрачной стране, 
Берёза в вечной тайной дрожи 
Осиною казалась мне. 
Прощай, осиновое горе! 
Прощай ты, чёртова черта! 
...В какой-то маленькой конторе 
Нам выписали паспорта. 
Читаем: «Соц.происхожденье – 
Р а б о ч и й...» – Вписано у всех! 
Такое перевоплощенье 
У Лёвы вызывает смех: 
«Мы с вами перевоспитанья 
Плоды достойные, друзья! 
Какого был, к примеру, званья 
До заключенья лично я? – 
Был служащим, интеллигентом, 
А вы, ребята, – из крестьян; 
Шофёром ты, а ты студентом, 
Но ликвидирован изъян: 
Был ты и я к станку поставлен, 
Перевоспитан, и сейчас 
И ты, и я трудом исправлен 
И возведен в рабочий класс! 
Рабочий чист перед законом, 
Не буржуазен он, друзья!» 
Узнав, что стал я «гегемоном», 
Ужасно возгордился я. 
Но то, что я из заключенья, 
В другой отмечено графе!.. 
Но мы отбросили сомненья 
И шумно ринулись в кафе. 
В кафе скромнейшем при вокзале 
Любой из нас почти ослеп: 
Нас макароны ослепляли 
И  н а с т о я щ и й  белый хлеб!.. 
Вот молоко, а вот котлеты, –
Хоть две заказывай, хоть три!.. 
Салаты, рыба, винегреты – 
Плати и – радуйся, бери!.. 
Официантка удивлялась, 
Таращила на нас глаза, 
Но вскоре, видно, догадалась – 
Упала на поднос слеза... 
Потяжелев и успокоясь, 
Мы вышли с Левой на перрон. ...
И вот в Москву несёт нас поезд, –
Живём на воле, гегемон! 
 

    Глава тридцать первая

        ТРИУМФАТОРЫ 

Сбылось! – Из снов потусторонних, 
Потусторонних облаков, 
Из тёмных концентрационных 
Годов, а может быть веков, 
Из той страны запреток мрачных, 
Где день не светел, а кровав, 
В обычный мир домишек дачных 
Нас вынес праздничный состав. 
Дымятся утренние воды, 
В заре леса – из края в край, 
И станции названье «ОТДЫХ» 
Воспринимается, как «РАЙ». 
И вот уже вдали, как чудо, 
В сиянье алых облаков 
Растёт сверкающая груда 
Небесно-розовых домов. 
Провинциально-добрым взором 
Я вид столицы обнимал, – 
Хоть был я в ней, но «чёрный ворон» 
Её увидеть не давал. 
И, в город дрогнувший гигантский 
Влетев, кварталы растолкав, 
В вокзал с названием «Казанский» 
Упёрся и затих состав. 
В метро, как римский триумфатор, 
Вступив, я там едва-едва 
Сумел ступить на эскалатор... 
Смеётся Лева: «Голова! 
Ты, значит, в первый раз... потеха!» 
Он много раз в Москве бывал. 
Сейчас сюда он к тётке ехал 
Гостить, – пусть подождет Урал! 
А я решал заехать к брату 
В Москву, и лишь потом – в Ростов... 
Уходит под пол эскалатор... 
Сигаю... Вроде жив-здоров! 
Гляжу: молчит лукавый Лёва, 
Но улыбается хитро!..
Расстались мы, а завтра снова 
Мы с ним сойдёмся у метро. 
 

  Глава тридцать вторая

      У ЭРЕНБУРГА 

 

Неподалёку от Арбата 
Стояли слева за углом 
Чудаковатый и Горбатый 
И громко спорили притом. 
«Пойдём, – сказал Чудаковатый, – 
Нас ждет писатель Эренбург, 
Отец духовный демократов, 
Свободы трубадур и друг! 
Для зеков он товарищ старший – 
К нему просили заглянуть!.. 
Я созвонился с секретаршей – 
Он примет нас! Скорее в путь!» 
– Постой, – Горбатый удивился, – 
С а м  Э р е н б у р г?.. Да полно врать! 
Неужто сразу согласился 
Двух бывших узников принять?..
А впрочем, что ж, он наш союзник!.. – 
Чудаковатый перебил: 
«Тот факт, что я вчерашний узник, 
Я, видишь ли, пока что скрыл...» 
– Ты струсил?! – «Нет, но телефоны, – 
Должно известно быть тебе, – 
Прослушивают гегемоны 
Скромнейшие из КГБ!» 
– Но если ты сказать открыто, 
Кто ты такой, никак не мог, 
Как объяснил ты цель визита? 
Иль говорил ты «между строк»? – 
«Да нет, – смущённо в землю глядя, 
Чудаковатый отвечал. – 
Рудницкий Лев, родной мой дядя, 
Студентом Эренбурга знал. 
Народ рабочий, мир мужицкий 
Любил мой дядя-большевик, 
И, так как звался он Рудницкий, 
В Сибирь был сослан на рудник!.. 
Спустя три года за границу 
Бежал, как стреляная дичь, – 
Попал в швейцарскую столицу, 
Где с ним беседовал Ильич! 
Но, в аргентинскую девчину 
Влюбясь в Париже в тот же год, 
Он с ней уехал в Аргентину – 
Нести марксизм в простой народ. 
Он думал: будут вновь угрозы, 
Шпики, тюремная стена.., 
И в тюрьмы будет хлеб и розы 
Передавать ему жена!..
Но там марксизм не преступленье, 
И в той стране его побег 
Лишь увеличил населенье 
На трёх прелестных человек: 
То был он сам и Альбертито, 
Сынок, – глаза черней, чем ночь, 
А также младшая – Анита, 
Его хорошенькая дочь. 
Но жизнь затягивает в тину, 
Когда родимый край далёк, –
С семьёй покинуть Аргентину
Он в революцию не смог:
Пусть дети подрастут сначала, – 
Куда их брать в пучину бед!.. 
Но, наконец, душа взроптала: 
Уже сравнялось десять лет 
В России власти пролетарской!.. 
Вернулся он – покинул тьму! 
Но оставаться Луначарский 
Не посоветовал ему: 
«У нас с тех пор, как умер Ленин 
И правит солнечный грузин, 
Срок жизни каждому отмерен... 
Не вылезай из аргентин!..»

И из столицы большевистской, 
Сто дней на Родине прожив, 
Уехал большевик Рудницкий 
С семьёй.., зато остался жив... 
С тридцать седьмого переписки 
С ним не поддерживает мать... 
Ты жив ли там, сеньор Рудницкий?.. 
Ах, лучше и не вспоминать!.. – 
Кто за границей, те – «агенты»!.. 
Но фотографию она 
Хранит  б е з  н а д п и с и:  студенты 
У бутафорского окна 
Стоят задумавшись, вопросы, 
Видать, решая бытия!.. 
В зубах у этих – папиросы: 
То – дядя Лёва и Илья...
Илья Григорьевич... Об этом 
Я секретарше рассказал, 
И мой рассказ, по всем приметам, 
Их очень заинтриговал!..
Хоть фотография у мамы, 
Она пришлёт её, пришлёт! 
Идём!» – Куда? – «Понятно, прямо 
К нему! Он нас в двенадцать ждёт!» 
Но добрый маленький Горбатый 
Упёрся вдруг, как на беду: 
– Мы с Эренбургом демократы, 
Но всё ж к нему я не пойду! 
Ну что мне делать там, у мэтра!..
Пойду-ка лучше я в народ! 
Хочу послушать незаметно, 
Чем дышит он и чем живёт. 
Каким он стал за эти годы, 
Пока с тобой сидели мы? 
Готов для истинной свободы?
Отрёкся от духовной тьмы? 
А ты иди!.. Зачем нам – вместе?
Ведь он поэт, коллега твой!.. 
А ровно в три на этом месте 
Мы снова встретимся с тобой. – 
Пошёл один Чудаковатый, – 
А это я, конечно, был, – 
К тому, кого Ильёй Лохматым 
Когда-то Ленин окрестил. 
Иду в восторге и испуге 
Столицею СССР. 
А вот и Юрий Долгорукий – 
Как конный милиционер: 
Сидит в седле, нахмуря очи, 
И дланью, твёрдой, как закон, 
Пресечь он явно что-то хочет, 
Но  ч т о  –  никак не вспомнит он!.. 

...Заветный дом... В нём вся элита 
Среды писательской живёт!.. 
И вот лечу на крыльях лифта 
И упираюсь в небосвод! 
Седьмой этаж – седьмое небо... 
Дрожу сильней, чем на суде: 
Ведь я ещё ни разу не был 
В святой писательской среде!.. 
Звонок... Нажать на кнопку надо, 
Но жму на воздух перед ней: 
Боюсь, – как будто звуки ада 
Могу извлечь рукой своей. 
Так страх пред дверью патриаршей 
Вредит простому чернецу... 
...И вдруг с очкастой секретаршей 
Встречаюсь я лицом к лицу! 
Всё ж, видно, пальцы дотянулись 
До кнопки, раз открылась дверь... 
Очки стандартно улыбнулись, 
Как это принято теперь, 
И мне кокетливо сказали: 
«Илья Григорьевич вас ждёт!» 
И вот сижу в пустынном зале, – 
Сейчас, мол, будет мой черёд: 
Пришёл к хозяину писатель 
Какой-то... Он сейчас уйдёт...
Я огляделся: о создатель! 
Сижу, раскрыв невольно рот, – 
От изумительной картины 
Глотаю капельки слюны: 
Передо мною апельсины 
Невиданной величины. 
В продаже не видал ни разу 
Я их тогда в Москве, а тут 
Столы... столы... и вазы... вазы... 
И апельсины в них «растут»! 
На каждой вазе – пирамида 
Плодов... Я губы закусил...
Зачем их столько здесь?... Для вида?.. 
Мне взять никто не предложил 
Хоть апельсинчик для приличья!.. 
А перед носом у меня 
Как символ мирного величья, 
Как пламя вечного огня, 
Светилась самая большая 
Из всех душистых пирамид... 

Переключись, душа живая, 
На что-нибудь... Что там висит?..
Портрет хозяина... Пикассо... 
А это?.. Снова, вроде он... 
Так на диване четверть часа
Сижу смущён и искушён. 
И тут внезапно пригласили 
Меня в священный кабинет!.. 
Поднялся я не без усилий... 
Иду... Войти? А, может, нет? 
В сопровожденье секретарши 
Вхожу. И дряхлый старичок 
На стул с улыбкою монаршей 
Кивнул: садитесь, мол, дружок! 
Нет, не был он давно лохматым: 
Где чуб огромный прежде рос, 
Торчали злаком диковатым 
Клочки бесцветные волос. 
Он был почти полупрозрачен 
И виден лишь за счёт морщин, 
Приветлив ртом, глазами мрачен 
И по осанке – господин. 
Меня усталым взглядом гладя, 
О фото жадно расспросил, 
Но слушать мой рассказ о дяде 
Стал вяло – не хватило сил!.. 
Я понял, что старик стремится 
То фото увидать скорей – 
Восстановить ещё страницу 
Судьбы прекраснейшей своей!.. 
Ну что ему иные судьбы – 
Тех, кто учился с ним и рос, 
Кого ещё не ждали судьи 
Или жандармы на допрос. 
Но, может быть, про  н а ш и  судьбы 
Про  н ы н е ш н и е  лагеря 
Рассказ ему не в тягость будет?.. 
А, может быть, все это – зря?.. 

Но тут, меня не замечая, 
Согласно правилам игры, 
Которых до сих пор не знаю, 
Вошли жена, сестра жены 
И секретарша Эренбурга 
И запарили перед ним, 
Как перед ликом демиурга – 
Архангелы и херувим. 
В одну, но благостную ноту 
Слились их разом голоса – 
Они в руках держали фото, 
В восторге тая полчаса. 
Узнал я: буря нежной страсти 
По той причине поднялась, 
Что знаменитый фотомастер 
Отлично выполнил заказ. 
Он для Собранья Сочинений 
Роскошный сотворил портрет: 
Глядел с него бесцветный гений, 
Хоть щедро был примешан цвет. 
Клочки волос торчали куцо, 
Но галстук гордость сохранял...
– Ну что ж, вполне-вполне... со вкусом! – 
Портрету спел оригинал. 
Вот, наконец, три дамы вышли – 
Пылали щёки кумачом. 
Старик, как статуя из ниши, 
Спросил: «Мы, собственно, о чём?..» 
Ему я стал про заключенье, 
Про политических твердить, 
Мол, что имею порученье 
Душевно поблагодарить 
Его от имени сидящих
За то, что вдохновляет он 
Всех правдолюбцев и скорбящих... 
Старик был явно умилён: 
Он с вежливой улыбкой слушал, 
Как истинный интеллигент, 
Он явно, ощутимо «кушал» 
Произнесённый комплимент. 
Но всё, что я хотел про зону 
Ему подробно рассказать, 
Он, видно, не нашёл резону, 
Как вопль из ада, воспринять. 
Нет, он не слушал, хоть с  т а к о ю 
Улыбкой вежливой глядел!.. 
Он как бы на  Г о р е  П о к о я 
Высоко надо мной сидел. 
Он, высшей мудростью отравлен, 
Далёк от наших низких бед, 
И хоть поступками прославлен, 
В его поступках  д е л а  нет!.. 

...Вдруг секретарша заглянула: 
– Илья Григорьевич... «Л’экспресс» 
Мы не нашли... – Улыбку сдуло, 
Старик перекрутился весь 
И, уж совсем меня не видя, 
Меня надёжно позабыв, 
Взвыл, секретаршу ненавидя, 
Жену с сестрою разлюбив:
– Искать! Искать! – слюною брызжа, 
Старик руками замахал. – 
Я получаю из Парижа 
«Л’экспресс», любимый мой журнал! 
И – потерять! А ну ищите! – 
Кричал со стула старичок. 
Великих сцен невольный зритель, 
Я был бы счастлив, как сверчок, 
Забиться в маленькую щёлку... 
Но, впрочем, я для них исчез, 
И дамы бегали без толку, 
Аукаясь, – не дом, а лес! 
Порой квартирным этим лесом, 
Ища французский тот «Л’экспресс», 
Они втроём неслись экспрессом, 
Как будто ими правил бес. 

– Нашли! Нашли! – внезапно крики... 
Стул подо мною задрожал, 
И дамы в радости великой 
Вбежали, протянув журнал. 
– «Л’экспресс»! – мурлыкнув, словно кошка, 
Прижал его к себе старик, 
И вмиг цветистая обложка 
Закрыла величавый лик... 
Что ж, хэппи-энд короткой драмы!.. 
Пойду, а ты читай, смотри... 
Я тихо вышел. Глянул: дамы, 
Как тени, пятятся к двери...
...И вот без радости, без муки 
Я шёл туда, куда глядел... 
Вослед мне Юрий Долгорукий 
По-милицейски засвистел... 
 

     Глава тридцать вторая 

     ХОЖДЕНИЕ В НАРОД 

Шагал тем временем Горбатый, – 
А это был, конечно, Лев, – 
К Кремлю от Старого Арбата, 
Пока ни в чём не преуспев. 
Заговорить нигде с народом 
Наш социолог не сумел. 
Зашёл в кафе – над бутербродом 
И чашкой кофе попотел. 
Потом опять на воздух вышел: 
Хоть люди есть, а ни души! 
Он поднял голову повыше 
И скушал надпись «БЕЛЯШИ». 
Пошёл в раздумии глубоком 
Он к тем московским беляшам... 
Он их запил томатным соком 
И стал томатно-красным сам. 
Пошел он дальше... «ЧЕБУРЕКИ»... 
А вот «МОРОЖЕНОЕ» тут... 
Изголодавшиеся зеки 
«Чревоугодника» поймут!.. 
Он к Красной площади подходит 
И... – выдам маленький секрет: 
Там скрыт – к ней прямо на подходе – 
Подземный скромный туалет, 
Чтоб каждый, на неё ступая, 
Пленён рубиновой звездой, 
Мог испытать блаженство рая, 
Не мучим малою нуждой. 
Тот туалетик под газоном, 
Как бункер, спрятан у стены 
Кремля: локаторы-плафоны 
Над «Ж» и «М» вознесены... 
И Лев – естественное дело, 
А не какой-нибудь каприз! – 
В ответ на требованье тела 
Спустился по ступенькам вниз. 
Ведь это маленькое тело, 
Что голодало год и два, 
Теперь немного переело... 
Но... неуместны здесь слова! 
И там, в тени уединенной, 
Согбенный Лёва увидал, 
Что работяга здоровенный 
В клозет подземный забежал. 
Он расстегнул поспешно брюки 
И справил малую нужду... 
Вгляделся Лев:  б о л ь ш и е  руки 
И  к р а с н ы е  –  под стать труду! – 
Мозоль к мозоли, жила к жиле... 
Нет рук подобных у рвачей! – 
Как будто люди их сложили 
Из тех же самых кирпичей, 
Что и стены кремлевской тело!.. 
И Лев не выдержал – сказал: 
«Тов-варищ.., у меня к вам дело!» 
Мужик глазами заморгал, 
Оборотился в удивленье... 
Но Лев собою овладел: 
«Т-товарищ, я из заключенья, 
Я за политику сидел... 
Я т-требовал для вас свободы!.. 
К-как, трудно было вам вздохнуть 
В недавние лихие годы?» 
Забыв ширинку застегнуть, 
Не знал, что вымолвить верзила... 
Ему пришёл на помощь Лев: 
«С продуктами неладно было?» – 
Мужик, немного осмелев, 
Заговорил неторопливо: 
«Оно, конешно, было так... 
Но я скажу вам – особливо 
Был с водкой форменный бардак!» 
«А как – сейчас?» – пытливо Лёва... 
Мужик: «Дово-ольны мужики! 
И слух к тому ж прошёл, что снова 
Откроют скоро кабаки! 
Тогда нам будет не до скуки – 
Вот погуляем в самый раз!» 
Он застегнул поспешно брюки 
И высморкался в унитаз. 
И – побежал наверх. А Лёва 
Шептал: «Вот русский богатырь! 
Рабочий класс – всему основа! 
Какая мощь! Какая ширь!» 
Он выбрался из туалета, 
И на поверхности земли 
Потоки воздуха и света 
Его легонько понесли. 
Наивный, добрый, враг диктата, 
Он плыл над старою Москвой, 
А вдалеке, в восьмидесятых, 
Ждал новый срок, как горб второй.

_____________________________________

          Послесловие

           ЧИТАТЕЛЮ

И вот последнюю страницу 
Тюремной хроники моей 
Читатель выпустил, как птицу – 
На волю, из руки своей. 
И, хоть сюжет не очень мрачен, 
И в корне образы верны, 
И даже ярок – не невзрачен 
ГУЛАГ родной моей страны, 
И, как эпоха, многозначен, 
Возможно, авторский язык, 
Как знать? – Быть может, озадачен 
Читатель? – Уж вопрос возник: 
Зачем ещё раз – о ГУЛАГе? 
К тому ж не в прозе, а в стихах? 
Гора исписана бумаги 
О тюрьмах, зеках, лагерях! 
Или смогло перо страницам 
О чём-то рассказать таком, 
Что не поведал Солженицын, 
Сбивая ложь и правду в ком? 
Иль, мстительной исполнен страсти, 
Злой автор, заострив глагол,
Его во гроб Советской власти
Замыслил засадить, как кол?!.
Нет, мой внимательный читатель,
Читатель-друг, читатель-враг,
Читатель-недоброжелатель 
И мой читатель «просто так»! 
Нет, не экзотикой ГУЛАГа, 
Не страхами расстрельных дел 
Пощекотать в объятьях блага 
Мещан «культурных» я хотел. 
И я в угоду власти новой 
В предощущении похвал, 
Хоть раненного, но живого, 
Льва коммунизма не лягал. 
На это есть Шпион Шпионов, 
Экс-идеолог, ретроград, 
И был на это Волкогонов, 
Да вышел весь. И вышел в  а д. 
Их целый легион бесовский, 
И все с копытами притом; 
И вашингтонский, и московский 
Им шедро платит Белый Дом: 
Несут картонные коробки, 
А в них «зелёные» шуршат – 
Лжецы, как божии коровки, 
За ними выстроились в ряд!.. 

Но я ГУЛАГ был вспомнить в праве: 
Его фигурами хотел 
Я показать,  к т о  нами правит, 
К т о  нашей жизнью овладел!.. 
К т о  нашей овладел Отчизной, 
К т о  стрелочник её судьбе!.. 
Тебе, читатель, с укоризной 
И с укоризною себе
Я говорю, терпя напасти, 
Терпя по собственной вине: 
К о г о  мы допустили к власти 
В родной обрубленной стране? 
И Березовский, и Гусинский 
Тебе издалека видны. 
Но глянь-ка: власовец Стопчинский, 
Незримый, – у руля страны. 
Орёл двуглавый cжал пространство, 
Трёхцветный флаг – трёххвостый змей,
И – рынок, и игра в дворянство –
Смешное игрище теней. 
Растёт сословье за сословьем – 
Купцы, с хоругвями попы, 
И пахнет вновь средневековьем 
От одураченной толпы. 

И Дума есть. В «загранке» шаря, 
Там ищут нового царя. 
Здесь ищут кости государя, 
Святого нового творя! 
И снова у границ – казаки. 
Как нам теперь без казаков? 
Страну обгрызли, как собаки, – 
Ни украин и ни краёв! 
Страна карманного размера 
Для новой власти – идеал: 
Всё то, чего хотел Бандера, 
Всё то, что Власов обещал.
Тот план раздела сатанинский 
Страны советской дорогой 
Подробно излагал Стопчинский, – 
Ты помнишь ли, читатель мой? 
И всё, за что он шёл бороться, 
Свершили Ельцина «орлы»: 
Все отделились «инородцы», 
И что особенно – «хохлы»!.. 
Теперь лишь дух великоросский 
Во всей стране и тишина; 
Да только «Тишине Матросской» 
Уж чересчур сродни она!.. 

В той тишине, рукой косматой
Ловя на доллары нужду,
Везут детей российских в Штаты,
Как гнали некогда в Орду.
Народ, отравленный гниеньем
«Демократических» воров,
Стал большей частью населеньем,
Живя подачкой с их пиров.
Служа подручным у фашистов, 
Стопчинский, – вспомни те стихи! – 
Щадил фальшивых коммунистов 
За их фальшивые грехи. 

Средь нынешних министров лживых, 
Среди владельцев шахт, газет 
О сколько бывших тех фальшивых, 
Носивших красный партбилет!..
Десятки лет носили маски 
Стопчинские, но – в скорлупе! 
Ведь то они в Новочеркасске
Огонь открыли по толпе!.. 
Ведь то они по  и х  закону 
Меня, схватив и осудив, 
Чтоб страх я знал, загнали в зону, 
Чтоб рад был, что хоть в рабстве жив. 

Пройди в былое путь далёкий – 
Найдёшь там сущего следы, 
Там обнаружишь ты истоки 
Российской нынешней беды. 
Вот кто наш враг! Он зол, неистов; 
Он держит ключ от наших уз! – 
Фальшивых бывших коммунистов 
И новых власовцев союз. 

Но есть и ныне коммунисты,
Что борются с ордою зла,
Подобно ленинцам, в ком чистый
Огонь был – жертвенность была.
Пока их мало, как пророков,
Их, как пророков, гонит сброд,
Но, очищаясь от пороков,
К ним возвращается народ.
Они огнём души могучей
Сожгут проклятую орду,
Сожгут её, как солнце – тучи,
Изгонят с Родины беду!

Москва, 26 октября 1987 г. – 18 декабря 1988 г. 
и Нью-Йорк, 1 февраля  – 4 октября 1998 г. 
 
 
 

Книгу Константина Ковалёва "Вверх по лестницам стихов", включающую роман "Зона" и лирику разных лет, можно приобрести в Москве в магазине "Галларт-Гилея" по адресу:  ул. Черняховского, 4а, метро "Аэропорт". ___________________________ Сборник будет особенно интересен юным, так как в нём страстная и в то же время светлая любовная лирика переплетается с размышлениями о смысле жизни, природе человека, и неразрывно связана  с гражданской поэзией.  Книга издана в 1999 году, в твердом переплете, 592 страницы, с удивительными иллюстрациями, выполненными известной художницей  Еленой Флёровой.

Обсудить статью на форуме