Константин Ковалёв
ЗОНА
Проза в стихах. Роман
(Окончание. Начало
в № 64.)
Иллюстрации к роману выполнены художницей Еленой Флёровой
Глава седьмая
КИТАЕЦ
Везут нас в лагерь – в ад наземный,
Душа не дышит, смерть нейдёт,
То поезд нас несёт тюремный,
То «чёрный ворон» нас трясёт.
То нары древней пересыльной
Тюрьмы радищевских времён
Нащупаем рукой бессильной
И рухнем головами в сон.
Но тут же, глядь, меня разбудят
И в одиночку отведут:
Я – политический, и судит
Таких, как я, з а к р ы т ы й суд;
В бумагах у меня пометки:
«Опасный» – внесено в графу;
В вагоне я – в отдельной клетке,
А в «чёрном вороне» – в шкафу.
В том «чёрном вороне» зловещем,
Помимо клетки для воров,
Три шкафа есть. В них возят женщин
И политических врагов.
В шкафу не встать, не повернуться,
Не протянуть затекших ног,
А чтоб не смог ты задохнуться,
Не застеклён в двери глазок!..
Но из грохочущего мрака
Ты сквозь глазок не глянешь в мир,
Лишь рявкнет на тебя собака,
Да покосится конвоир.
Вот так на всех этапах длинных
Я отделен от прочих был,
Чтоб уголовников невинных
Идейно я не развратил...
В краю мордовском, в пересыльной
Большой рузаевской тюрьме
Я долго нюхал свет чернильный,
Рассеянный в могильной тьме.
Но для начальства небесцельно
Сидел без дела новый раб –
Нас, политических, отдельно
Там собирали на этап.
Закон – свободы узурпатор,
Тюрьма – бесценной жизни вор...
Вот старичок: он «агитатор»,
«Семь лет» – свирепый приговор!..
Придумать ли страшнее долю!
Семь лет! Он раньше здесь умрёт!..
Его из лагеря на волю
Ногами вынесут вперёд...
Мы жадно пополненья ждали,
Чтоб нас скорее повезли.
И вот бандеровцев пригнали.
Потом китайца привели.
Его-то – не за пропаганду, –
Он слова русского не знал,
Зато тюремную баланду,
Дрожа, с восторгом поедал.
Голодных снов коммуны Мао
Не вынес он и пересёк
Границу нашу... Дали мало –
Три года. Разве это – срок?!
И вот под утренним туманом
Повёл нас к поезду конвой,
И под тяжёлым чемоданом
Я шёл, шатаясь, чуть живой.
Мне мама много положила
Вещей, что в зоне не нужны,
Но у кого найдется сила
Сказать, что матери смешны!..
Я ль был смешон, что шёл, шатаясь? –
Полгода тюрем позади!
Тут подскочил ко мне китаец
И знак мне подал: «Погоди!»
Он взял мой чемодан проклятый,
Меня жалея и любя,
Как будто взял молодцевато
Моё проклятье на себя.
Смеясь, конвойные кивнули
(Сверкнули автоматы враз!):
– Китаец, он с рожденья – кули,
Таскать на голове горазд! –
Мы долго шли и у вагона
Остановились, наконец.
Китайцу руку жму смущённо...
А он стал бледен, как мертвец,
Присел, и стало его жутко
Рвать... Кто-то глухо произнёс:
– Да у него болезнь желудка
От пищи их... И надо ж – нёс!..
Глава восьмая
ВАХТА
Вот лагерь. Вахта. И ворота –
Как будто адские врата.
Кругом – мордовские болота,
Над ними – божья высота.
От самой Потьмы путь железный
Лежит вдоль тёмных лагерей.
Один в них только свет над бездной –
Прожекторов и фонарей.
Верхом на частоколах – вышки;
Едва в «запретку» ты ногой,
Совсем без приговора к «вышке»
Тебя пристрелит часовой.
А над зубцами частокола –
Колючей проволоки спрут...
Стрелки – питомцы комсомола –
Тебя без промаха прошьют! –
Они прошьют тебя по пояс
Короткой ниткою свинца,
Хоть ты вчерашний комсомолец
И сын партийного отца!..
Зачем им знать, кто ты? – Советский?
В недавнем прошлом коммунист?
Иль бывший полицай немецкий? –
На их жаргоне ты «фашист»!.. –
«Раз ты не с нами – ты предатель!»
...В тюрьме ростовской небольшой
Я слышал – младший надзиратель
Спросил у старшего: «Старшой,
Как быть мне? Я не образован,
Но очень в партию хочу!»
А тот: «Ты, брат, за-ком-плех-со-ван!
Служи! А я похлопочу!
Подумаешь – образованье!
Вон о б р а з о в а н н ы й – в седьмой!
А вступишь – там повысят званье,
И женишься на г о р о д с к о й!»
И хохотал я, обитатель
Той самой камеры седьмой,
Когда дошло, что надзиратель
И папа – в партии одной!..
Глава
девятая
ЗОНА
Но тут, в зубах с тюремной шуткой,
Принять, как следует, спешит
Нас старший надзиратель чуткий:
– Добро пожаловать! – кричит.
Иных он узнаёт, смеётся,
Зубасто-ласковый, как чёрт:
– Ну что, на воле не живётся?
Прошу на потьменский курорт! –
И сквозь «курорта» дверь и сени,
Развеселившийся совсем,
Он ввёл нас в з о н у, в жизнь без тени,
В концлагерь тихий номер семь.
Я думал, акт последний драмы
Всего ужаснее, а тут
Стоят обычные казармы,
Но их бараками зовут.
И нары в них не нары вовсе,
А двухэтажных коек строй.
В бачок дневальный воду носит –
Совсем, как в части войсковой.
Совсем, как в части! Правда, выше
Здесь втрое-вчетверо забор...
Совсем, как в части!.. Правда, – вышки...
Но был об этом разговор!..
Такой же штаб, а возле штаба –
Санчасть, где колют, зубы рвут,
Сортир армейского масштаба
И там красуется, и тут.
Но от сортиров к штабу – клумбы, –
Вполне благой армейский вид.
Над чистой кухней – дыма клубы,
Да вот столовая смердит.
Смердит не лошадиным стойлом
И не загоном для скота,
А выдуманным кем-то пойлом
Для человеческого рта.
Ту дрянь хлебать не станут свиньи,
Им хлеб суют для простоты,
Но заключённые России,
Как к жизни, к ней подносят рты.
Но здесь не к месту недовольство:
С вас в месяц удержать закон
Велит тринадцать девяносто
За ваш тюремный рацион.
И кормят вас на э т у сумму!
Предусмотрели кое-где,
Чтоб вы о д н у имели думу –
О человеческой еде!..
Но если всё же вам неймётся,
Есть карцер... Впрочем, мы грешим:
В гуманный век, теперь зовётся
Он изолятором штрафным.
Ещё скудней там норма хлеба,
Ещё скуднее норма сна,
Ещё скуднее норма неба
В решётке узкого окна.
Не койка там для человека,
А нары голые – ложись!
Но... хватит!.. Вот библиотека,
Вот школа: неуч – так учись!
Учителя – частично зеки,
Частично вольные. Тюрьма
Так всё объемлет в нашем веке,
Что, смотришь, и ученье – тьма!..
Есть магазин для зека в зоне,
Но, чтобы зек не нажил жир,
В нём продаются, кроме вони,
Селёдка, хлеб и комбижир.
Не деньги здесь, а только чеки,
И в месяц лишь на пять рублей
Их в кассе получают зеки
И в магазин бегут – скорей!
Бегут к селёдочной отраве!
Но за проступок, голубок,
Начальник ваш гуманный вправе
Лишить вас права на ларёк.
У вахты здесь в футбол играют –
Ворота, сетки, крики «Го-ол!» –
От дистрофии помогает
Задорный радостный футбол!..
А вот забор, а в нём ворота,
Но не на волю – з о н а там
Р а б о ч а я... И ждёт работа
Тебя, раз ты приехал к нам!
Завод под крышею не поле,
Не лес, не шахта – благодать!
Но нормы те ли, что на воле? –
В три раза выше или в пять!..
И молча вкалывают зеки
За тот смердящий свой обед...
А говорят, в двадцатом веке
Со дня Победы рабства нет!..
Им платят, как индийским шудрам,
А половину их грошей
У них удерживают мудро
На содержанье лагерей.
Но так как им идёт зарплата,
Они – зека, а не рабы!..
И учит труженик с плаката
Их делу п р а в е д н о й борьбы.
Но если с нормою огромной
Не сладит кто-нибудь из них,
Он будет брошен в карцер тёмный
Для устрашения других.
Когда беднягу через месяц
Оттуда выпустят – дышать,
Он будет тлеть, как синий месяц,
Не думать, кашлять и молчать.
Вошёл сюда – оставь надежду!..
Вот я острижен наголо,
Закован в чёрную одежду
(Недаром чёрное мне шло!).
А башмаки – как две колоды,
Зато – свобода для стопы!
И, видно, крик последний моды –
На них заклепки и шипы.
Такой же чёрный здоровенный
Бушлат, пилотка с козырьком –
Такие на фашистах пленных
Я увидал в сорок шестом.
Но цвет болотный – у фашистских,
А эта, что на мне, черна...
Её придумал ум садистский,
Уж он натешился сполна! –
«Раз вы не с нами – вы фашисты!» –
Вот явный смысл подобных мер.
А он-то был «кристально чистый
Марксист» – тюремный модельер!..
Глава
десятая
ЗЕКИ
– Да ты не бойся, комсомолец,
Мы не съедим тебя, студент!
Как социолог-доброволец,
Попал ты на эксперимент!
– Тебе экскурсию устроил
Сюда по блату прокурор.
Другой бы срок тебе утроил:
Семь лет – и кончен разговор!
– Эх, век мне не видать свободы,
Коль прежде кто-то получал,
Как ты, два с половиной года!..
Один за то, что промолчал,
Когда другой легко и гладко
Отца Народов поносил,
Без скрипа получил десятку,
Чтоб разговорчивее был!..
– Тут большинство имеет сроки
Не десять лет, а двадцать пять!
Но наши речи – не упреки,
Их смысл – не надо унывать!
Глянь: живы мы, хоть сроки наши
Заставят камень поседеть.
– Твой срок, парнишка, на параше
Спокойно можно отсидеть! –
Так говорили мне в бараке,
Где я лежал, упавши ниц,
На нары, плывшие во мраке
Над скопищем тяжёлых лиц.
Они страшны, несчастны, грубы,
Корявы рты от крепких слов,
Кричат, показывая зубы
Или отсутствие зубов.
– Да ты не бойся, ради бога, –
Хрипел мне из угла старик. –
Таких, как ты, теперь немного,
Таких, что сели за язык.
Здесь есть ещё, что за границу
Бежали, да потом – назад,
Как пацаны!.. А их – в темницу
И к нам оттуда – в «детский сад».
Им показался Запад сладкий
Не по нутру... Заела грусть!..
Теперь вон тянут по десятке...
Зато кругом – родная Русь!
Здесь есть фальшивые шпионы:
У нас шпионы – это те,
Кто за границу фельетоны
Пересылал по простоте.
Но большинство из нас – иное,
Все, кто имеют двадцать пять,
Мы с этой связаны... с войною,
Да неохота вспоминать...
Ну ладно, тронем наши были:
Я был у Власова в войсках,
Вот эти у Бандеры были,
А те в Прибалтике, в лесах –
Бабах! – в непрошенных хозяев...
А что до прочих мужиков,
Ты видишь бывших полицаев!..
Не бойся, сын большевиков!
Мы рады людям с воли свежим!
Ты комсомолец – не беда!
Ты – н а ш, тебя мы не зарежем,
Хотя похож ты на жида! –
И тут костлявую улыбку
Мне русский немец подарил:
– Наш фюрер допустил ошибку –
Напрасно он евреев бил...
Вон как даёт теперь Израиль!
– Да я-то полубелорус... –
А мне: «Да брось! Не растерзаем,
Хоть ты полуеврей! Не трусь!»
И стало жутко мне впервые
Не оттого, что я в тюрьме,
Не оттого, что годы злые
Пройдут в духовной полутьме
И милой юности остаток
Я здесь бесцельно проведу,
Не потому, что мир несладок
(Пекли его не на меду!),
А потому, что волей злою
Я брошен в адские круги,
Где рядом спят, едят со мною
Мои кровавые враги.
Глава одиннадцатая
РАБОТА
Когда я стал гореть от пота,
Впервые до меня дошло,
Что слово гордое «работа»
От слова «раб» произошло,
А не от позднего – «рабочий»...
Всю ночь работаю, не сплю –
То ль доски я, то ль тело ночи
Пилю, пилю, пилю, пилю!..
Пила визжит: «Р-рабы! Р-работа!»
Не оторвёшься от станка,
А у меня одна забота:
«Ты не сорвись, моя рука!»
Тут многим пальцы отсекает
И даже кисти целиком,
Ведь мастер ходит – подгоняет,
Да в мысли лезет отчий дом!..
И я себе предел поставил:
За этим дьявольским станком
Я человеком быть не вправе –
Не должен думать ни о чём!
Пусть ноет мастер заключённый –
Я без эмоций: вот доска...
Твержу руке, как заведённый:
«Ты не сорвись, моя рука!»
Я превращал себя в тупицу
(Не я, конечно, а тюрьма)
И, чтоб руки мне не лишиться,
Лишался медленно ума...
Раскройный этот цех ужасный
Пилил мой хлеб, пилил мой сон...
Но, к счастью, в цех не столь опасный
Я позже был переведён.
Там, правда, от древесной пыли
Мы были седы и страшны,
Зато хоть целы руки были
И больше не страшили сны.
Глава двенадцатая
РАССТРЕЛ КОММУНИСТОВ
Воскресный полдень. В полумраке,
На верхней койке возлежа,
Гляжу я вниз на жизнь в бараке,
Как со второго этажа.
Работы нет. Подобен раю
Воскресный отдых. Млеет грудь.
Лежу и силы сберегаю,
Стараясь голод обмануть.
Но голод-воин твёрд и стоек –
Не отступает. Нет и нет!
Глядь – подо мною между коек,
Как столик, ставят табурет.
Кладут варенье, масло, сало
И даже... даже колбасу!
Съестного дух остёр, как жало,
Как я его перенесу?!
А вот чифирь дымится в кружке –
Густой, как дёготь, крепкий чай...
Там приготовились к пирушке...
Теперь мне – ад, а этим – рай.
Одна., вторая подо мною,
А вот и третья голова...
Закуски, как оружье к бою,
Готовь, виновник торжества!
Им был не просто заключённый,
Им был номенклатурный зек! –
Нет, не артист и не учёный, –
Начальству нужный человек!
Завода инженером главным
Он в зоне отбывал свой срок,
Он был почти начальству равным
И тайно получал паёк!
Свой тридцать третий день рожденья
Он в узком отмечал кругу...
На белый хлеб кладут варенье...
Глаза б закрыть, да не могу!..
Жевали, чифирили гости...
Один был злой интеллигент,
Другой – массивный череп, кости
Под кожей, жёсткой, как брезент.
Когда насытились на славу,
Сверкнув чафирным блеском глаз,
Развеселившийся Костлявый
Взял слово и повёл рассказ:
«Вот утром были мы все трое
В кино. Показывали нам,
Как гибли красные герои
За Родину на страх врагам!..
Уж я-то был в делах опасных;
Так верьте мне: всё это – бред,
И ни у белых, ни у красных
Героев не было и нет!
Героев нет! – как заклинанье,
Он выкрикнул бог весть кому. –
Живое человек созданье
И жить-то хочется ему!
Он перед смертью об Отчизне,
О коммунизьме не орёт!..
Я приведу пример из жизни.
А был то сорок первый год.
Да, то был год! Не вспомню краше! –
Мы брали с ходу городки.
В один вошли без боя НАШИ,
Ну, то есть н е м ц ы, голубки!
А немец, тот, уж вы поверьте,
Порядок любит! – Повелел
Всем жителям под страхом смерти
Явиться в паспортный отдел.
И в паспорт каждому, в советский,
Они поставили печать,
Чтоб знали все: орёл немецкий
Стал русскими повелевать!
Но повезло на время гадам:
Хоть стойкость НАШИХ высока,
Пришла удача к краснозадым –
Нас выбили из городка.
И с красными, пред богом чисты,
Явились беженцы домой,
Но к ним примазались чекисты,
Смешавшись с грязной их толпой.
Да паспорта у возвращенцев
И у чекистов – без орла!
В п о р я д к е мудрость НАШИХ немцев
Необычайная была.
Когда мы танковым ударом
Тот возвратили городок,
Орёл, проставленный недаром,
Чужих нам выявить помог.
В согласье с мудрым тем порядком
Гестапо отправляло там
Невинных курочек – к хохлаткам,
А с красным гребнем – к петушкам!
И петушкам башку свернули!..»
Внизу заржали: «Поделом!»
«...Верней, поставили под пули.
Я сам присутствовал при том.
Нет, не стрелял, хоть было рвенье.
Стреляли эти, из СС.
А мы стояли в оцепленье
И наблюдали весь п р о ц е с с.
И коммунистов тех, построив,
Вели по одному ко рву...
Хоть трусов не было, героев
Не видел среди них – не вру!
А то, что ни один пощады
Не попросил, я, мужики,
Так думаю: просили б гады,
Да омертвели языки!
Ведь человек приговорённый
Почти что мёртв! – На нём – печать!..
Куда там – лозунг запылённый!
Куда – «Да здравствует...» кричать!
Он мёртв! Не управляет телом,
Едва идёт, беззвучен рот...
Чуть вскинет немец парабеллум –
Как бы не выстрелит, а ткнёт
Приговоренного в затылок, –
Тот и скатился под уклон... –
Он только жизнью жил поджилок,
А в остальном был трупом он!
Героев нет! И в сорок пятом,
Скажу, ребята, не стыдясь,
Когда большевикам проклятым
Я сдался, вылизал я грязь,
В ногах валяясь и пощады
Прося, чтоб не лежать во рву.
С усмешкой пощадили гады...
Позор? Плевать! – Зато живу!..
За правду я! Она была бы
В моём рассказе не полна,
Когда б про гибель храброй бабы
Не рассказал. Была она
Ладна по-русски и красива, –
Таких зазнобами зову, –
Как будто бы сама Россия
Была поставлена ко рву.
Верней, та баба, как под флагом,
Сама – ну просто молодцом! –
Прошла ко рву солдатским шагом
И пулю встретила лицом.
Но перед выстрелом, бедняжка,
Она, вздохнув в последний раз,
«Проща-ай, – вдруг прокричала, – Са-шка-а!» –
«Проща-а-ай!» – ей даль отозвалась...
Так смерть и приняла, браточки...
Видал я тысячи смертей,
А здесь я не поставлю точки:
Уж кем был этот Сашка ей –
То ль полюбовником, то ль мужем?
И был ли он в толпе тогда?
Он нами не был обнаружен.
Но вот в чём, голуби, беда:
С тех пор мне жить на свете тяжко –
Едва к подушке припаду,
«Проща-ай! – с небес я слышу, – Са-шка!» –
И не проснусь, как на беду.
И некуда во сне мне деться, –
«Проща-ай!» ...Когда ж проснусь я всё ж,
Колотится в желудке сердце,
Спина в поту и в пятках дрожь.
Уж лучше бы она кричала
«Да здравствует...» – Не хочет, нет:
Усну – «Проща-ай!» – как в душу жало,
Проснусь – с овчинку белый свет.
Но что веду о страшном речи!
Там и смешной был эпизод:
Кричал истошно человечек,
Что предназначен был в расход.
Ужасно мал, но полнокровен,
И визг его срывался в свист:
– Не виноват я! Не виновен!
Ошибка! Я не коммунист! –
Его ко рву втроём тащили,
А он упёрся, словно бык,
И толку нет от их усилий:
– Ай-ай! – визжит. – Не большевик! –
А, может, всё ж ошибка вышла –
И впрямь он не был коммунист?
У красных там закон что дышло,
Законник-немец – не чекист.
У тех все обвиненья хлипки,
У немца – чёткость и закон,
Но всё ж с у д е б н ы е о ш и б к и,
Хоть редко, допускал и он.
И тот забавный человечек,
Поди и не был виноват!..
Короче, вдруг напряг он плечи
И вырвался из рук солдат.
Вонзился он в толпу, как жало,
Проворней острого гвоздя, –
То НАША публика стояла,
За экзекуцией следя.
И в капитана боевого,
Отпускника-фронтовика,
Вцепился. Шрам набряк багровый
У капитана вдоль виска.
Вцепился в ордена, в медали,
Визжит: «Не виноват, майн херр!»
Швы на мундире затрещали...
Тут рассердился офицер
И оторвал его умело
От кителя и орденов...
– Ах так?! – тот взвизгнул очумело
И – прыг! – с разбега через ров.
Как смог? Мы после батальоном
Сигать пытались. – Где уж нам!..
Он в мирной жизни чампиёном
Стать мог бы, братцы, по прыжкам!
И дал он стрекача такого,
Ну заяц, а не человек!
Он стал бы чампиёном снова
За скоростной, ребята, бег!
Эсэсовцы, что в карауле,
Покуда пулемётный ствол,
Толпу раздвинув, повернули
Ему вослед, а он ушёл!..
На капитана боевого
Насел эсэсовский майор
Почище пса сторожевого –
Мол, упустил! Какой позор!
А я, браточки, по-немецки
Уже маленько понимал;
Так фронтовик по-молодецки
Пошёл скандалом на скандал!
Ч т о для вояки фронтового
И тот СС, и весь расстрел! –
Лицом, как шрам его багровый,
Он, осердясь, побагровел
И прохрипел, что он солдатом,
Мол, служит, а не палачом!
Фронтовикам – лихим ребятам
В тот год всё было нипочём, –
В тот первый год, победный, славный,
Героям всё сходило с рук!..
Но – как же тот беглец забавный?
Он, братцы, зайцем через луг
Пронёсся и в леске зелёном
Исчез. До наступленья тьмы
Всем полицайским батальоном
Его прочесывали мы, –
Нет человечка!.. Нет и в поле...
Пропал он, точно дух лихой! –
Зверьком оборотился, что ли,
Аль стал он птицею лесной?..»
Костлявый встал, за угощенье
Благодарит. Он так высок,
Что головой, как привиденье,
Почти стучится в потолок.
Он заглянул ко мне на койку,
Меня, как дичь, обнюхал он,
На миг, как пёс, он принял стойку,
Но заскучал и вышел вон.
Глава тринадцатая
ЗАЗЕРКАЛЬЕ
Средь полицаев с отвращеньем
Я ел, дышал, работал, спал...
По вечерам, по воскресеньям
С в о и х, с о в е т с к и х я искал!..
Предположил я произвольно,
Что все, кто «за язык» сидят,
Одним Хрущёвым недовольны,
А Ленина и Маркса чтят
И строй советский одобряют,
Где «наше» выше, чем «моё»,
Как я, ошибкою считают
Лишь заключение своё.
О кредо юных лет и детских!
Узнал я: здесь почти у всех
Нет слова бранней, чем «советский»,
«Товарищ» вызывает смех.
Душа от изумленья стонет –
Я в Зазеркалье угодил!
Спросил по-русски я – эстонец
Брезгливо носом покрутил.
Я, разозлившись, по-немецки
Всё повторил, а он... расцвёл! –
Так не кичись, что ты советский,
Коль в Зазеркалье ты сошёл!
Продолжение
Обсудить
статью на форуме |