Глава двадцать
вторая
ИСПОВЕДЬ ПАЛАЧА
В курилке взвился хохот мрачный,
Загородивший солнца свет.
– Вратарь республики барачной!
О чём задумался? Привет! –
Вдруг бархатистым баритоном,
Придав звучанью мягкий тон,
Дав волю тёплым обертонам,
Меня окликнул кто-то... Он! –
Конечно, господин Стопчинский,
Каратель и аристократ!
Мне надоел тот хохот свинский,
И я, признаться, даже рад
Немного был его явленью:
Речь посвятит он своему
Очередному приключенью,
Дав пищу моему уму.
Но, чтоб уму ту пищу дали,
Я попросил мне дать ответ:
Чего на этом трибунале
Ему не сбросят десять лет?
Он прыснул: «Я подать прошенье
На счёт сниженья не могу:
Я не пойду просить прощенья,
Юля, к заклятому врагу.
К тому же речи о пощаде
Не может быть, хоть вой, хоть плачь!
Я был в карательном отряде. –
Он гордо выжал. – Я палач!
Палач по отношенью к красным!
И даже – к детям, старикам,
К их власти дьявольской причастным!
Ты приглядись к моим рукам:
Они в крови чужой по локти! –
Он гордо, дико произнёс. –
На них следы рыдавшей плоти,
На них следы кричавших слёз!
Горжусь – я убивал евреев,
Я убивал большевиков
И всех пособников злодеев –
Младенцев, баб и стариков!» –
Нечеловеческие звуки
Из глотки – как из-под земли;
Его протянутые руки,
Вдруг показалось мне, росли!..
Росли, росли – небес коснулись...
Подобны чёрным облакам,
Закат, за горло взяв, сомкнулись...
И кровь по тоненьким рукам
С ладоней толстых заструилась...
Качнулся я, глаза закрыв;
В ушах, как жертва, сердце билось...
Я глянул снова – вижу: жив.
И Саша, тоже тварь живая,
Мой недруг, мой заклятый друг,
Стоит, ладони потирая
Коротких волосатых рук.
Он для меня давно развенчан,
Но делаю наивный взгляд:
«Как?! Убивал неужто женщин
Ты – офицер! Аристократ!»
Прикрыл он паузу улыбкой:
«Я понимаю... дворянин...»
Улыбка паузою липкой
Сменилась. «Случай был один...
Я женщину убил. Не каюсь –
Я чист пред богом и людьми, –
Я защищаясь, з а щ и щ а я с ь! –
Убил ту женщину, пойми!
Всё было так: при мягком свете
Окна, усевшись в полутьму,
Я докладную в кабинете
Писал начальству своему.
Почти готова рапортичка...
Мой почерк в штабе был в цене...
Вдруг террористка-большевичка,
Как буря, ворвалась ко мне, –
В комендатуру в платье белом
По делу якобы вошла, –
Сжимает правой – парабеллум,
Лимонку – левой занесла!..
Руками этакими к розам
Ей прикасаться бы и жить!
Нет! – Крикнув фанатичный лозунг,
М у ж ч и н у бросилась убить! –
Меня, красивого, спортсмена!... –
Против природы, мразь, пошла!..
Но кольт я выхватил мгновенно,
Как смерть, из ящика стола.
Одним лишь выстрелом умелым
Её свалил я наповал.
Я не вставал и парабеллум
С лимонкою не поднимал.
Я позвонил без промедленья
И труп её убрать велел...
Приподнятое настроенье
Потом я целый день имел».
Он явно не в своей тарелке
Был оттого, что сгоряча
Свои кровавые проделки
В презренной роли палача
Мне описал; он понял: в шоке
Я пребываю, хоть молчу, –
Из жизни извлекать уроки
Приходится и палачу!
Чтоб я с ним в будущем якшался,
Он новый выдумал мотив
Убийству женщин: з а щ и щ а л с я,
О д н а ж д ы женщину убив!
И, чуя, что в его балладу
Я не поверил ни на грош,
Он, пряча мягкую досаду,
Мне прогудел: «Сейчас поймёшь
Ты, почему я так жестоко
Карал врагов... То божий перст...» –
Полез за пазуху глубоко
И вытащил нательный крест
Коротким пальцем волосатым –
Орудье смерти древних лет;
На нем стопчинскими когда-то
Распят был Жид, им нёсший Свет.
Увы, видать, происхожденье
Вполне еврейское Христа
Не находило отраженья
В мозгах носителя креста.
«Ещё: вы с Васей пошутили
Со мной седьмого ноября,
«Поздравив» с праздником, – смешили
Меня, как сам ты понял, зря.
Хоть чувства юмора с рожденья
Я несомненно не лишён,
Услышав ваше «поздравленье»,
Я был, ты помнишь, огорчён.
Я счёл бы шуткою отличной
Ту вашу выходку. Увы!
В тот день ношу я траур личный,
Чего тогда не знали вы.
В тот день и год в своей квартире
На Невском отдыхал мой дед.
Понятно, был он не в мундире,
А по-домашнему одет.
Лежала на ковре собака
Редчайших аглицких кровей,
И в кресле дед читал Бальзака,
Водя рукой по шерсти ей.
Горел камин и брызгал светом
На полки книг и на софу,
На золотую цепь с брегетом,
На рать хрустальную в шкафу.
Вдруг – в двери стук. Вошли матросы
В крестах из пулемётных лент.
Винтовки, зубы, папиросы...
– Вы! Предъявите документ! –
Штыки – их власти аргументы –
Перечеркнули мирный свет.
– Мои – всё это – документы! –
Им показал на книги дед.
В его словах подвох почуя,
Звероподобный красный скот
Вскричал истошно: «Бей буржуя!»
И деду выстрелил в живот...
Скончался дедушка на месте...
Когда пришли к нему потом,
В крови был весь нательный крестик,
И весь в крови – Бальзака том...»
Рассказ трагический был складен,
В него бы мог поверить я,
Но факт упрямый беспощаден
К красивым байкам бытия:
Мне этот миф ещё на воле
Поведал перекупщик книг;
Лишь выступал в нём в главной роли
Плеханов, видный меньшевик.
Но существует жизни проза
Всем фантазерам на беду:
Он умер от т у б е р к у л ё з а
И – в в о с е м н а д ц а т о м году!..
Потом не раз услышу толки
От о б ъ я в и в ш и х с я «дворян»,
Как деда их у книжной полки
Убил взбесившийся Иван –
По духу красный, нравом серый!..
Стопчинский свет стряхнул с лица:
«Я мщу не только им за веру,
За деда, но и за отца.
Нет, «культа личности невинной»
Он «жертвой» не был никогда;
Был оскорблен бы род старинный,
Не делай красным он вреда.
Весь род наш ненавистью ровен
Был исстари к бунтовщикам;
Отец д е й с т в и т е л ь н о виновен
Был в том, что мстил большевикам.
Он был в Промпартии... Знакомо
Тебе названье?.. Молодец!
Его была в ней роль весома.
Был видный инженер отец,
Один из лидэров. Хозяев
Кремлевских он терпеть не смог.
Хотел их свергнуть, негодяев...
Не расстреляли – дали срок.
Он умер в лагере. И мщу я
За государя, наконец,
За всех дворян, за Русь святую,
За скорбный крестный их венец!»
...Небесный свет не удержала
Земля, и потемнела высь,
И тело вечера впозлало
В любую щель, в любую мысль.
То тело тёплым было, нежным,
И звёзды – сумрака слова –
По деревам путём безбрежным
Стекали рекам в рукава.
Их с неба, знать, струил создатель...
«Послушай, Саша, ты – за строй,
Где частный есть предприниматель,
Ты говорил мне, но, постой,
Тогда в капитализм маршруты
Россия выберет. Как встарь,
Феодализма атрибуты –
Дворянство, властный государь
Ей не понадобятся». Саша
Мне возразил: «Нет, ты не прав.
Ведь в чём была идея наша?
Наш государь гарантом прав
Сословий всех надёжным будет,
Не управлять, а охранять!
И несмирение остудит
Его державная печать.
Приход большевиков – случайность,
Взрастил нам Керенский врага!
Пусть общество шагнуло в крайность, –
Что ж, отошло б на полшага,
И государь, что не у власти,
Но уважаем нами был,
Опять бы занял трон... О счастье!
Россия набралась бы сил!
Но, справясь с чуждою стихией,
Россия стала бы иной,
И царь бы правил вновь Россией,
Но не монархией простой,
А новой – конституционной,
И – как отец, а не тиран,
На базе истинно законной
В кругу заботливых дворян.
И свод незыблемых традиций,
Которым верен наш народ,
Провел бы строгие границы
Для всех неслыханных свобод.
Ведь Православие, Народность
И обожание Царей
В грядущем не придут в негодность
Для русских праведных людей.
При абсолютнейшей свободе
Большевикам бы был запрет:
Тепло заботясь о народе,
Мы б им сказали строго: «Нет!»
И превентивно, для порядка,
Не нарушая прав ничьих,
Повесили б их два десятка
Для устрашенья остальных!
А абсолютную свободу
Имел бы деловой народ,
Чтоб богатеть... Понятно, сброду
Не полагается свобод.
И чем богаче б становился
Предприниматель деловой,
Тем лучше жил бы и трудился
Им нанятый мастеровой.
Так, созерцая процветанье
И ощущая благодать,
Забыл бы глупое желанье
Серяк бузить и бунтовать!..»
Тут Саша так разгорячился,
Что, хоть я в здравом был уме,
Мне показалось – он светился
И даже мрачно тлел во тьме.
Трибун, а не крикун горластый,
Чтоб даром не растратить пыл,
Апологет дворянской касты,
Глотнув молчания, остыл.
И он, как все апологеты,
Мог похвалить врага порой, –
Сказал он: «Многого Советы
Достигли, но, конечно, строй
Д э м о к р а т и ч е с к и й в России,
Монарху вверившей престол,
Их многократно в ратной силе,
В труде, в науке б превзошёл.
Мне всё же угодили стервы
Большевики в о д н о м из дел:
Мерзавцы? – Да! Однако первым
Н а ш, р у с с к и й, в космос полетел!
Ведь, погляди, и коммунисты, –
Хоть это им запрещено, –
В душе-то – националисты! –
Иначе быть и не должно!
Ведь человек душою чистым
Рождается, и он не быть
Не может националистом:
Рождён он Родину любить
И в честь её творить геройство!
Врождённый национализм –
Его естественное свойство;
А ин-тер-на-ци-о-на-лизм –
Духовный опиум – отчасти,
Отчасти – выдумка жидов...
Но грянет час – придём мы к власти...
Когда?... Сказать я не готов...
Дела идут всё хуже, хуже...
Бандеровцев и грешных нас
Друзья и братья по оружью
Открыто предали сейчас.
Кто?! Люди лучшие движенья,
За кем легко на смерть пойдёшь!
И – подписали заявленья:
Не заявленья – в спину нож!..
Их нам по радио читают,
Чтоб мы исправились, «зверьё»,
Что прошлое, мол, «осуждают»
Они «преступное» своё!..
Подонки! Бросить войско в поле!...
Вассалов предал господин!..
Из них уж многие на воле.
Недавно приезжал один,
По радио вещал, старался, –
Р у к о в о д и т е л ь НТС!
Попал в Россию и попался:
Был человек – и вышел весь!
Он в лагере меж нас метался,
Искал концы и наконец
В и д е я х р а з о ч а р о в а л с я
И отошел от нас, подлец!
Заметил с точностью мельчайшей:
«Хоть здесь к властям почтенья нет,
Для зеков Ленин – величайший
Незыблемый авторитет!»
Ну что тут скажешь? Хоть предатель,
А правду выдаёт он, гад,
И – горькую!.. Правдоискатель,
Спустившийся за правдой в ад!..
Не первый он – не он последний,
А он мне – словно в сердце клин:
Ведь не холоп он из передней,
Подумать страшно – д в о р я н и н!
Будь он мужик, что пашет, сеет,
Холоп, живущий без хлопот!..
Тому, кто мужичину взгреет,
Он многолетье и поёт!..
Но д в о р я н и н!!.. Всё предал... веру...
Редеют славные ряды...
Пришили в Мюнхене Бандеру...
Чекистов, видимо, труды.
И для оуновцев, понятно,
Убийство это – в спину нож...
Ты, может быть, сперва превратно
Меня, наивный друг, поймёшь,
Но о покойном человеке
Сказать мне правду честь велит:
Ты помнишь, как рыдали зеки,
Когда был Кеннеди убит?
Быть может, было то жестоко –
Одобрил я его удел,
И счёл я всё веленьем рока,
Хоть по-людски его жалел.
Всё так на свете растяжимо,
Но важно д е л а торжество!
Ведь было так необходимо
То у с т р а н е н и е его.
Н е о б х о д и м о – не в обычном,
А в историческом ряду;
Он был умён и честен лично,
Но это было, на беду,
Всем красным на руку. Кого-то
Смутил тот выстрел – не меня.
Мне симпатичен Голдуотер!
Хочу, студент, дожить до дня,
Когда войной священной Штаты,
В стальной кулак всю мощь собрав,
Пойдут на бастион проклятый
Коммунистических держав.
Представь себя освобожденье:
Крушенье лагерных ворот –
И зоной в сдержанном движенье
Американский танк идёт!
И мы, навек расставшись с горем,
Начальство – в петли, на суки!
А надзирателей мы порем
Им в назиданье – мужики!..
Вот красота! Всех хамов – в палки!
А этих, красных, – на сучок!»
И Саша маленьким и жалким
Вдруг стал, как ветхий старичок;
Весь как-то сгорбился и сжался
В какой-то серенький комок.
– Ну, я пойду, – он попрощался
И затерялся, как сверчок.
Глава двадцать третья
ДОМ СВИДАНИЙ
Была зима – снега, морозы...
Была тюремная зима.
Трещали в лагере берёзы,
Трещала лагерная тьма.
От нас закрытый частоколом,
Под зимним мраком белый свет
Казался нам пространством голым,
В котором вовсе жизни нет:
Ни городов в дымах и звоне,
Ни заграниц и ни отчизн,
И жизнь есть только в нашей зоне,
Хотя какая это жизнь!..
Ночами, утром, вечерами
Шли на работу, шли назад,
И вышки нас прожекторами
В барачный вталкивали ад.
И там, в вонючем жёлтом свете,
Над тьмой голов и потных тел
Вверху, как на другой планете,
На нарах молча я сидел.
Сидел я, жизнь пережидая,
Её прекраснейший кусок
С названьем «молодость златая»,
Закованный в железный срок.
Срок дали – значит, расстреляли
Часть жизни, что отбудешь тут...
Но год прошёл и мне сказали:
«Свиданье с матерью дают».
На время как бы воскресили,
К границе жизни подвели,
Как бы лежащего в могиле
Живым вернули из земли.
...Хоть строг закон, режим гуманен –
Раз в год свидание дают:
Три дня я снова буду мамин,
Хотя нас с мамой стерегут.
Нас в прочном стерегут бараке,
Что в зону окнами глядит,
А за стеной рычат собаки
И с вышек караул следит.
Но мало, что стенами крепок
Барак, в который ты вошёл, –
Стоит он между двух запреток
И продолжает частокол.
Сквозь двери вахты боковые
Меня с торца в него ввели:
Две зоны матери-России
Здесь единение нашли!.. –
Лишь только здесь, в глухом отсеке,
Меж двух несовместимых вех
Равны и вольные, и зеки –
Здесь власть обыскивает в с е х!..
Тут надзирательницу Тоську
Не вздумай ты критиковать:
Не только вывернет авоську –
Жену разденет или мать,
Уж поглумится, потиранит...
А кто не хочет – вон порог! –
Везде облапает, заглянет...
Куда?.. – Молчать велит мне бог!..
Дом унижений, дом страданий,
Где мразь справляет торжество!..
А впрочем это – дом свиданий, –
Ведь есть названье у него...
Как мне обрадовалась мама!
Она была меня бодрей,
Как будто праздник, а не драма –
Житьё в стране концлагерей!..
– Идём, яишница готова! –
Я миг в недоуменье был. –
«Я-иш-ни-ца...» – Я это слово,
Как иностранное, забыл!..
Иное дело – каша-сечка,
Баланда под названьем «щи»...
Три дня ты, мама, будешь зечка,
Три дня, как зечка, не ропщи!..
...Была яишница на славу –
Такой не ел я никогда!
И поддавала жару салу
Горячая сковорода.
Оно ещё шипело, сало –
С мясною проросью шматки –
И, сочно тая, заливало
Солнцеподобные желтки!
...Глядь – за окошком вдоль запретки
Без шапок старики идут –
Сосновый гроб, как лагерь крепкий,
На зековских плечах несут.
«Освободившийся» покойник,
Седой, сухой, белей, чем лёд, –
Уж не политик, не разбойник –
Ногами движется вперёд
«На волю».., то есть на кладбище...
Иной – досрочно не дают...
А надо – «кум» его отыщет:
Табличку ж с номером воткнут!..
Нет имени – нема дощечка...
Тут нам каморку отвели –
Три дня ты, мама, будешь зечка
Мордовской зековской земли!..
Здесь вдоль барака узкий, узкий,
Как гроб сосновый, коридор,
А по бокам – куту... кутузки...
Но впрочем, что мелю я вздор! –
Каморки – это с топчанами;
Гуманен строгий наш режим!
И там – и днями, и ночами –
Объятья женщин и мужчин.
Там жён своих ласкают зеки,
Всё взять хотят за целый год...
Заботою о человеке
Всё в нашей жизни отдаёт!..
...Я был разбужен спозаранку:
За дверью – шум и торжество;
Гляжу: приводят на «свиданку»
С родными Лёву моего.
Его целует мама звонко,
Целует благостно отец,
Его ласкают, как ребенка,
Суют бисквит и леденец,
Слоёный торт и шоколадку
(А колбаса?.. Есть колбаса?!
Вы деревянную лошадку
Не привезли? Вот чудеса!
Ну и родители у Лёвы!
Решили: едут в детский сад!
Но что мне их судить сурово:
Они ведь не спускались в ад!..).
Звучал их смех и шёпот нервный...
Никто из нас не ведал тут,
Что грянет восемьдесят первый
И Лёву снова заберут.
Отца в живых уже не будет,
Умрёт вдали от сына мать...
Спасибо вам, ГБ и судьи
И пермский лагерь тридцать пять!..
Уж там он не был от работы
Как инвалид освобождён, –
Пять лет горбил, покрытый потом,
Над швейною машиной он.
Знать, обладал особым даром
Тот, кто придумал этот крест
Для горбуна... Твердят недаром:
«Кто не работает – не ест!»...
Глава двадцать четвёртая
ХУДОЖНИК
Сидеть осталось меньше года,
Но дни тяжёлого труда
Едва ползут, и ты, свобода,
Чуть ближе Страшного Суда!..
Свобода!.. Где уж там!.. Резонно
Те, кто полжизни отбыл тут,
Тебя зовут «большою зоной»
А лагерь – «малою» зовут.
Но всё ж в душе светло и чисто,
И утро ранее свежит...
Под локотком Баскетболиста
Мой Лев горбатенький бежит.
Ко мне ль они? Меня ли ищут?
Заулыбались – так и есть!
И Лева отдаёт мне в пищу
Ещё не слыханную весть.
Он начал говорить и сбился...
Лишился, бедный, слов и фраз.
Неужто он освободился?!.
Иль всех освободил указ?!.
Но не дал говорить Володе
Лев – жестом проявил диктат,
Хотя он по своей природе
Был величайший демократ!..
И, ухватив меня за робу,
Лев потащил меня в барак,
Как жертву – в хищную утробу;
А там, в бараке был «бардак», –
Вопили изумленно зеки:
– Ты расскажи-ка, расскажи!.. –
На неказистом человеке
Сошлись все взгляды, как ножи.
«Кто это? Повар иль сапожник?
Придурок – точно, но – какой?»
– Да это лагерный художник! –
Вдруг услыхал я за спиной.
И человек, дрожа, сияя,
В слезах, решил уважить нас.
– Молчок! – компания честная
Застыла, слушая рассказ.
«Друзья, прислал освобожденье
Сегодня мне Верховный суд:
Мол, нет состава преступленья
И что, мол, органы учтут...
Ну что ж, коли учтут, прекрасно!
А вот ответственность нести!.. –
Пять лет я отсидел напрасно!
Но... только пять из десяти!..»
Толпа нестройно загудела
(Слезу Художник уронил):
– Не в первый раз такое дело! –
Но здесь особый случай был.
Художник продолжал: «На воле
Я был художником, друзья,
Писал картины, был доволен...
Стремились местные «князья»,
Все те, что вылезли из грязи,
Мне попозировать с семьёй.
И вот на новогодний праздник
Я приглашен в их круг «святой».
И я пошёл, простите, грешник!
...Кончался пятьдесят второй...
Все были: главный эмгебешник,
Сам вождь партийный городской,
Директора заводов, замы,
Писатель (местный Лев Толстой!),
Чины военные и дамы –
Безвкусных модниц толстый рой!..
«Вождей народных» нравы просты,
Им все условности претят, –
Скорей за стол! И тосты, тосты
Под звон и чавканье гремят!..
И ни один герой питейный
Здесь малодушно не пьянел,
Лишь каждый тост, ещё «идейней»,
Бокалы радуя, звенел.
За всех вождей три раза пили
С вождём великим во главе,
За то, что немцев мы разбили,
За... – всё смешалось в голове!
Нет, столько пить я был не в силах,
Смекнул: не выдержу – помру...
И лил я – надо ж, с рук сходило! –
Всю водку в красную икру...
Но всё ж заметили другое –
Мол, недостаточно я пьян!
А для питейного героя
Такое качество – обман!
Обиды пьяных – наши беды, –
«Штрафная» чаша мне дана:
«Как м ы сражались до Победы,
Так т ы, Художник, пей до дна!»
– Я сам сражался под Берлином... –
«Вот молодец! Даёшь Берлин!
Не можешь? Вышибают клином
Любой замысловатый клин!» –
Я выпил. Снова мне налили:
«Смотри! За С т а л и н а – бокал!
Ну, пей до дна!» – Так разозлили,
Что я их к... Сталину послал!..
И вышел вон... Чуть протрезвился –
В лицо январь бесшумно дул...
И дома я в постель свалился,
Не раздеваясь, и уснул.
И вдруг под утро постучали...
«За мной!..» (Как понял я?!) «Уже!..»
«Он спит», – соседи отвечали.
«Но я ж на первом этаже
Живу!..» – сверкнула мысль... Окошко
Я отворил... Ломились в дверь..
Я прыгнул в ночь... Завыла кошка,
А я завыл, как дикий зверь,
И, прыгая через заборы,
Прочь побежал под лай собак...
«Сейчас услышат... скажут – воры!
Поймают!.. Кабы да не так!»
И я космической ракетой
По переулкам полетел,
Полуживой, полураздетый,
А подо мною снег горел...
...Потом лежал я в сараюшке
Под кучей старого тряпья.
Вблизи стояли две избушки,
И потому пораньше я
Ушёл, кляня судьбу-злодейку.
Хотя к чему её ругать? –
В сарае шапку, телогрейку
Нашёл – страшнее не сыскать!
Я брёл, а мысли донимали:
«Но как я смог от них удрать?
Художник, мол, – не ожидали,
Что я горазд в окно сигать!»
И вот на дальнем полустанке,
Где только небо, бог и лес
И крест могильный на полянке,
Я потихоньку в поезд влез.
В дверь проскользнул я, как в лазейку.
В вагоне – люди... Задрожал...
Не снимешь с ходу телогрейку,
Так шапку мусорную снял...
Сейчас как гаркнут: «Нет билета! –
Вон!» – Весь я трясся в тишине...
И вдруг проворная монета
Упала прямо в шапку мне!..
Вторая.., третья... – Наши люди
Не разучились подавать,
Хоть охранители и судьи
Их рвутся перевоспитать.
В углу мне кто-то подал хлеба,
А кто-то сала целый кус!..
Да будет так, пока есть небо
И твой народ, родная Русь!»
Опять унял слезу Художник
И продолжал: «Поехал я! –
Не выдал железнодорожник,
Не съела ни одна свинья!..
Я в город южный, белостенный
Приехал, братцы, за теплом,
Кой-как окреп и постепенно
Жить прежним начал ремеслом.
Сперва на рынке я халтуру
Через старушку продавал,
Потом обслуживал «культуру» –
То клуб, то школу, то вокзал.
Я паспорт приобрел фальшивый,
Билет военный – не пустяк!»
– Ну, молодец, сварганил ксивы! –
В восторге загудел барак.
«Женился в общем я, ребята,
Не по расчёту – по любви
И зажил с Танею богато
На трудовые... на свои!..
Прошло три года. Съезд Двадцатый
На всю страну провозгласил:
Отныне Сталин – враг заклятый, –
Мол, тьму народа погубил!..
Невинным всем – освобожденье,
Кого он в Магадан упёк!..
И впрямь – их к нам из заключенья
Везут на с а н а т о р н ы й срок!
Лежат теперь под солнцем юга, –
Видать, не верится самим,
Что там их всех хлестала вьюга
По спинам сгорбленным, худым.
А я скрываюсь для чего-то...
Но мне жена шепнула: «Жди!
Пускай снега пройдут без счёта,
Пускай сто раз пройдут дожди!
Сперва проверь – надолго ль э т о?!.»
И я послушался жену:
Ждал три зимы я и три лета,
Но – будоражило страну, –
Как прежде, славили свободу,
Клеймили Сталина кругом, –
Приятно глупому народу
Духовный чувствовать подъём!..
Шёл бурный пятьдесят девятый;
Забыл я, братья, г д е я жил!.. –
Пошёл я с Таней к адвокату –
Решился! Денег отвалил
Ему увесистую пачку,
Всё рассказал, как на духу:
Как быть? – Вот задал я задачку!
А тот уже в башке труху
Перебирал: «Откуда – деньги?..
Такая сумма!.. Вдруг – шпион!..
Я из-за них сгнию в застенке!» –
Пообещал «подумать» он.
Лишь мы ушли, как он помчался
С доносом страстным в КГБ,
Он с пачкой радостно расстался –
Ни рублика не взял себе!
Доносчик н а ш, он тем известен,
Что бескорыстно служит он:
Предельно чист, предельно честен,
Предельно... страхом помрачён!..
Неразглашенье тайн клиента –
Ч у ж о й юстиции догмат,
О коем в качестве студента
Не слышал даже адвокат!
Так, о презумпции х и м е р ы,
Ну н е в и н о в н о с т и, друзья,
Не знал ни следователь серый,
Ни прокурор и ни судья!
Четыре названных юриста
Не лезли в бой, скрестив рога,
А цели следовали чистой –
Признанье выбить из врага!
...Приехали... меня забрали...
Теперь всё было учтено,
На этот раз не подкачали –
Надёжно стерегли окно!..
Мне предъявили обвиненье –
Изобретенье Сатаны!..
Вот подлецы! – «Призыв к сверженью
Р у к о в о д и т е л я с т р а н ы»!..
Но – нет фамилии!.. – Оттенки,
Мол, это, частности!.. Меня
Кляли за Сталина в застенке,
Его на митингах кляня!..
Знать, проучить меня решили:
Т е п е р ь ругать разрешено,
А т ы ругал, к о г д а к а д и л и!..
А это, брат, не всё равно:
Ты против партии любимой
Т о г д а, выходит, выступал?!
Что ж, посиди-ка ты, родимый! –
Мне суд десятку намотал...
Пять лет ушло из жизни к чёрту,
По сотне жалоб – в год, друзья...
Лишь нынче, в шестьдесят четвёртом,
Ответ мне – не виновен я!..»
Все загалдели: «Да-а, т а к о г о
Никто не слыхивал, браток!..»
Хотел сказать мне что-то Лёва,
Но слова выдавить не смог:
Раздался треск, короткий, резкий,
Не здесь, а где-то за окном...
Мгновенно в этом хлёстком треске
Мы голос смерти узнаём...
Глава двадцать пятая
ЛАГЕРНЫЙ АПОСТОЛ ПЁТР
Стреляли!.. С вышки!.. В общем гуле
Мы все к запретке понеслись,
Боясь как будто, что под пули
Подставить не успеем жизнь!..
Бежали чёрные бушлаты
Туда, где э т о... Страшно там –
А вдруг ударят автоматы
Свинцом по бритым головам!..
Но не повиновались ноги –
Бежать не хочешь, а несут!..
Так с мыслями о грозном боге
В с е побегут на Страшный Суд.
Колючей проволоки сетка
Толпы остановила бег...
Проборонённая запретка...
А где ж убитый человек?..
А, может, кто сбежал?.. Едва ли...
Вдруг ужас на толпу нашёл:
Все разом головы задрали
И глянули на частокол –
Там, наверху, где между палок –
Колючей проволоки ряд,
Висел недвижно, мёртв и жалок,
Какой-то зек – наш общий брат.
Он сделал шаг уже на волю
Через колючки, но... убит...
И рухнул он глазами к полю,
Да зацепился и висит –
Висит вниз головой... В штанину
Колючки ржавые впились...
Вот за такую бы картину
В Москве художники взялись!
Здесь рисовать совсем немного –
Здесь всё старание уйдёт
На зацепившуюся ногу,
На обнажившийся живот.
Ведь головы не видно вовсе,
Не видно ран, не видно рук...
Он – натюрморт, он мёртв, – не просит
Спасти... – Он кончился без мук!..
Пронзён свинцовыми гвоздями,
Но, слава богу, неживой,
Он как апостол Пётр, над нами
Висел, распят вниз головой.
Почти мальчишка, срок – три года,
Зачем бежать задумал он?
Иль только там ему свобода,
Где ни «больших», ни «малых» зон?!.
А с вышки, дурищи дощатой,
(Был поднят караул «в ружьё»)
На нас глядели автоматы
И в сердце целились моё.
Солдат малиновые лица,
Фуражки с красною звездой...
Не угадаешь, кто убийца
Висящего вниз головой...
Кто – тот боец, который в пропасть
Беднягу выстрелом свалил?
Кто – молодец, который отпуск
Свинцовой пулею добыл?
Кто – окаянный тот счастливец,
Что будет десять дней гулять?!.
Ему бы в старину «убивец»
Сказала собственная мать...
Эх, предрассудки жизни древней! –
Теперь про выстрел роковой
Он раззвонит по всей деревне,
И скажет мать ему: «Герой!»,
Поставит самогон на скатерть,
Кусок отрежет пирога,
Всплакнёт: сынок без страха насмерть
Сразил опасного врага!
Любуясь сыном, повздыхает...
Где вспомнить ей средь пирогов
О том, что матери бывают
И у застреленных «врагов»!..
А сын, он будет всем примером!
Прильнёт к нему девчат цветник,
Его покажут пионерам,
Сказав: «Н а ш бывший ученик!»
...Мы бушевали, мы шумели,
Ругали матерно солдат;
Свободу слова м ы имели,
Свободу пули – а в т о м а т.
Вот, наконец, снаружи, с «воли»
Стремянку ставят. Вестник бед,
Над частоколом в новой роли
Явился надзиратель Швед.
Ему свистят, а он смеётся
И тянет жертву за штаны...
Бросает вниз... – ведь не убьётся
Мертвец, по мненью старшины!..
Глухой удар о землю слышен...
Всё... Мы расходимся без слов,
Но чуют спины взгляды вышек
И сталь голодную стволов.
А в вышине, но близко, близко! –
Печален, болен и не строг,
Не защищен, на грани риска
Парил наш безоружный бог.
Впервые зримый, вездесущий,
Войти не мог он в нашу ночь,
И потому, хоть всемогущий,
Он нам не в силах был помочь.
Видать, колючая ограда
И деревянных вышек ряд
И тьма вершиной были ада,
А бог лишь раз спускался в ад!..
Здесь Сатана пока что правит,
Обмундирован и здоров,
И преступивших г р а н ь дырявит
Свинцом из огненных стволов.
Так вечный бог под облаками
Парил в потоке светлых риз,
Хоть зрим, но не замечен нами,
Глядевшими угрюмо вниз.
...Мы разошлись... Вдруг слышим: снова
Какой-то шум, какой-то хай...
Один сказал: «Жидёнка Лёву
Шерстит в бараке полицай!»
– За что? – «За что-о! Вот бестолковый!
Во всем замешаны жиды!
Когда бы не пархатый Лёва,
С парнишкой не было б беды,
С тем, что убили на заборе, –
Про в о л ю с ним болтал жидок:
«Свобо-ода!» – Вишь, случилось горе,
А так бы жил, тянул бы срок!..
Три года! Тьфу! Да я бы в крытке
Их оттянул, не похудев!»
Гляжу: с крыльца летят пожитки,
А следом их владелец – Лев.
Упал. Расшиб бедняга темя.
Кругом сиянье гнусных лиц:
Припомнили б ы л о е время
Со сладострастием убийц.
И вдруг – удар. Стальной. Боксёрский.
И рухнул замертво фашист.
Гляжу: над ним стоит геройский,
Как рыжий бык, Баскетболист.
Он мне мигнул, и, как ведомый,
Его прикрыл я со спины,
С н и м храбрым став. Жрецы погрома
Дружка, знакомого с войны,
Поднять подкрались... – Не до шуток! –
И унесли... А наш герой
На четверо был брошен суток
В ШИЗО за тот удар прямой.
Продолжение