"Nollaig Shona Dhaoibh"
(С Рождеством!)

"Nollaig shona dhaoibh - с Рождеством! - весело кричу я в сторону притихшего барака - эге-ге-гей!"

"Четвертое рождество в тюрьме, - отозвался Наш Человек, - Лонг-Кеш, рождество номер четыре."
"Это не считая еще двух в Корке, "- заметил я.
"Я сел в Корке, чтобы таких вот как ты выпустили, - резко отвечает он, охваченный гневом праведным на меня самого и мою насмешку. - Здесь так тихо, - продолжает он, - так тихо, что с ума можно сойти. Как в морге."

Так оно и есть.

"Пойду, проветрюсь. Вы со мной?" - спрашиваю.
"Я догоню. Иди с Эгбертом и Седриком."
"Мы тоже догоним. Вот только доделаем одну вещь."
Они заканчивают кукольную кроватку - подарок дочке Эгберта. Точно такую же они уже смастерили племяннице Седрика.
"Здесь не этим нужно заниматься, - говорю я с наигранным негодованием, - здесь выживают, а не предаются мечтам."
"Сейчас - Рождество! - прикрикнул на меня Седрик. - Поэтому сделай милость - заткнись! Ведь ты и сам бы не оставил малышку без подарка, правда?"
"Да уж, вы ведь все знаете, что у меня доброе сердце и этим пользуетесь."
"Мы сейчас идем. Осталось чуть-чуть."

Снаружи холодно. Лагерь кажется вымершим. Из наших здесь прогуливаются только Джерри Руни, Сорванец, малыш Дикки и здоровяк Сид. Все они сразу же в шутку нападают на меня за то, что я "отделился от коллектива".
В "читальне" Бик и Бобби Сэндс готовятся к предстоящему рождественскому концерту. Я прислоняюсь к двери и слышу, как звук гитары стихает, и чистый голос Бобби выводит "Silent Night":

"Ночь светлая, ночь святая,
Все сияет, покой кругом;
Младенец Иисус на руках у Марии - 
Светел и легок сон,
Светел и легок сон."

Вчера вечером, приблизительно в это же время, четыре лебедя пролетели над нами, вслед за закатом. Мы с Нашим Человеком в полном одиночестве бродили по двору. Наш товарищ, Мадра Руа (ирл. Madra Rua - лиса - прим. перев.), кормил чаек на участке номер 10, а Эгберт и Седрик как раз выставили одну из своих свежевыкрашенных кукольных кроваток сушиться.

Странно было смотреть на все это в опускающихся сумерках: холодный серый блеск огне бараков, чайки, с резкими и тоскливыми криками слетающиеся в надежде на поздний ужин, игрушечная кроватка, сияющая своей белизной среди черноты гудрона, сторожевые башни, с высоты презрительно глядящие на нас...
Вот, наконец, погасли последние закатные краски и наступила волшебная минута абсолютной тишины. Спустя мгновение мы услышали прямо над собой хлопанье тяжелых крыльев и увидели лебедей, летевших стайкой, и, казалось, пытавшихся догнать заходящее солнце. 

Сегодня подморозило, на крышах бараков повисли сосульки, а колючая проволока покрылась кружевом инея, превратив ограждения в мерцающую и непроницаемую стену. Если смотреть на проволоку прямо, не увидишь ничего, кроме этой "стены", а если 
сбоку v сквозь иглы льда можно различить башни и футбольное поле.
На воротах сидит малиновка, словно любуясь своей нарядной красной грудкой, а пара трясогузок меряют шагами расстояние между бараками. 
Надзиратели в серых шинелях нахохлились на своем посту v жалкое отражение того, что они охраняют.

Слева от меня над Н-блоками светит прожектор. По углам камер, на полу, сидят или лежат молодые узники (в тексте употребляется слово POW - сокращение от англ. prisoners of war, политзаключенные - прим. перев.). Завтрак - в половине седьмого...

"Дверь отворилась - дыхание ветра в камере.
Мы подняли головы - на небо взглянуть.
О, души, к небесной свободе летящие,
Помните ли вы о тех, что в тюрьме?"

Так пишет Хо Ши Мин в своем "Дневнике заключенного".
Есть вещи, везде одинаковые. Политзаключенные Н-блоков сидят, завернувшись в одеяло, как можно дальше от ночного горшка, который "забыли" вынести, и едят кашу, которую им принесли на подносе.

В прошлом году республиканцы Крам (Crumlin jail vприм. перев.), Арма, Лонг Кеш, Маллигана, Портлэш, Кирра, Маунтджоя и Лимерика также готовились к Рождеству. Их товарищи по несчастью в Гулле, Вормвуд Скрабс, Уэйкфилда,Албани, Стренджуэйс, Лонг Лартин, Гартри, Винчестера, Уинстон Грин, Паркхерста, Дурхама, Волтон Лейсестера, Бристоля, Эйлсбери и Перта  тоже  собирались праздновать.

Сейчас все повторяется v-здесь и в других странах.
Слова вьетнамца, заключенного в южном Китае:

"Ночью холодной, осенней - ни матраса, ни одеял -
Свернувшись, лежу и пытаюсь уснуть.
Лунный свет на листьях широких - лишь холодней;
Большая Медведица  глядит сквозь решетку."

Повсюду - в Ирландии и Англии - семьи ждут светлого праздника. Для многих он будет традиционным - то есть таким же, как и во все прошлые годы.
Дом - это семья. В тюрьме же семья и дом - лишь воспоминание. 
Рождество, которое встречаешь в компании воспоминаний, пронизано одиночеством. И все же именно воспоминания удерживают нас вместе, дают решимость, необходимую, чтобы пережить настоящее и встретить будущее.

Киран Нюджент уже четыре месяца сидит в "одиночке", завернувшись в одеяло. Ни открыток, ни остролиста с омелой, ни индейки, ни мишуры, ни ёлки...
Санта-Клауса к заключенным не пускают, так что "материальная" сторона Рождества к нам не проникает. И все же лучшая его сторона, духовная, всегда здесь. Вместе с узниками в камерах заключен и дух Рождества.

Я вздыхаю - и тут Бик открывает дверь. Неожиданность отвлекает меня от мыслей. Бик и Бобби выходят во двор и тоже шутливо "нападают" на меня:
"Ну что, парни тебя все-таки раскололи?"
"Конечно. Я и минуты не продержался," - отвечаю.
Они смеются и возвращаются в барак. Я, топая ногами, чтобы согреться, выхожу на середину и, запрокинув голову, смотрю в небо и не могу оторваться: в его черных глубинах сияют миллиарды звезд, похожих на ёлочные игрушки v воплощение бесконечности.
Думаю о другом празднике, в иной стране, и снова вспоминаю стихотворение Хо Ши Мина:

"В тюрьме отмечаем праздник Осени.
Луна и ветер осенний несут с собою печаль...
Я не могу быть с ней, с осенней луною,
Но сердце мое идет за ней по пятам по всему небу."

"У него просто шея заболела",  - появляются Эгберт, Седрик и Наш Человек и немедленно атакуют меня.
"Что?" - переспрашиваю, вздрогнув.
"Шея, говорю, у тебя болит, поэтому так и стоишь."
"Нет, шея у меня не болит. Я просто задумался."
"Ну, нет. Не верю! Чтобы думать, нужны мозги."
"Хорошо, хорошо, давайте пройдемся. Надо размяться."
"Э-э, да он совсем скис," - прыскают они.
"Как молоко," - говорит Эгберт, смеясь.
"И о чем же ты думал?"
"О Рождестве и поэзии. Я сейчас читаю стихи Хо Ши Мина. А еще обо всех, заключенных здесь, в Южной Африке, в Британии, во всем мире."

И вот мы идем, четверо в ряд.
"Стены и решетки сами по себе - это еще не тюрьма," - начинает разговор Наш Человек.
"Ага. Но уж больно на то похоже," - говорит Седрик.
"Тюрьма - это то, что должно сломить наш дух. Цель системы - сыграть на человеческих слабостях. Она карает нас за них; ее цель - привести нас к общему знаменателю, лишить индивидуальности, "- вступает Эгберт.
Седрик морщится: "Сколько красивых слов! Вы что, словарь проглотили?"
"Я говорю только, что разум, ищущий свободы, запереть невозможно."
"Ребята, ребята, не ссорьтесь. Это еще не конец света, а Рождество, давайте лучше обнимемся, "- он хватает нас, и вместе мы устраиваем кучу-малу, толкаемся, брыкаемся, возимся и кричим.

"Так-то лучше, "- выдыхает Седрик, как только мы отпускаем друг друга. Мы тяжело дышим, раскрасневшись и блестя глазами после "драки".
"Пойдемте пить чай, " - говорю я весело, чувствуя, что вся моя меланхолия улетучилась.
"Эй, осади. Мадра идет. Обед в зоопарке!" v останавливаемся и смотрим, как появляется Мадра Руа, неся остатки своего обеда.
"Nollaig shona dhuit! - С Рождеством!" - кричим мы ему.
"Вы в прекрасной форме, ребята, - отвечает он. - Nollaig shona dhaoibh!"

Он ждет, пока не слетятся чайки. Они кружатся, вопят, явившись будто по приглашению - их сотня или две. На ум сразу приходят Бангор, Ардгласс или что-то в этом роде, только в начале Данкру стрит.
Тут же и неизвестно откуда взявшиеся грачи; на ограждении сидит ворона и презрительно взирает на своих неблаговоспитанных пернатых сородичей.
"И долго он их так кормит?" - спрашивает Наш Человек.
"Целую вечность", - говорит Седрик.
"Еще с тех пор, как папа Римский еще прислуживал в алтаре", - отвечает Эгберт.
"Мы уходим, " - кричит он Мадре.
Тот машет в ответ. Он заканчивает кормить птиц.

Молодая чайка, видимо, проголодавшись сильнее остальных, подлетает за последним кусочком. Задев за проволоку, пугается и с воплями падает на острия; пытается выбраться, но лишь прочнее зацепляется крыльями за колючки. 
Пластинки инея, кружась, падают на землю.
Чайка снова трепыхается. На белоснежном оперении появляется кровь.
Мадра Руа уходит и возвращается, неся стол. Следом идет некто помоложе, тащит стул. Вдвоем они сооружают подобие платформы. Молодой человек забирается на самый верх - чайка тут же нападает, он сопротивляется. Мадра Руа стоит внизу, держит шатающийся стол и дает советы. 
Но вот чайка успокоилась. Молодой человек берет ее за шею и высвобождает крыло. Это нелегко - на проволоке остаются частички кожи сопротивляющейся птицы. Последнее усилие - и она свободна. 
Посидев немного, чайка тяжело планирует на землю. 

Мы ликуем. Наш Человек что есть силы бьет по проволоке, аплодируя.
"Отлично, Мадра! Прекрасная работа!" - кричим мы ему и его молодому товарищу.
Мадра салютует в ответ, а его друг поздравляет нас с Рождеством. Затем Мадра машет чайке. Она поднимается и летит прочь - медленно, неуклюже. Вот она поднялась над ограждениями, вот над Н-блоками, вот летит мимо сторожевой башни британских солдат -и прочь из виду, на свободу.

Все снова стихло. Наш Человек, Седрик, Эгберт и я прогуливаемся по двору барака номер 11. Мы думаем о наших семьях, о друзьях и врагах, и тех, кто просто потерял любимых в борьбе и теперь встречает Рождество в одиночестве. В мыслях мы с узницами Арма и пленниками Н-блоков - раздетыми, в одиночных камерах.

Возвращаемся в барак сразу перед отбоем. Наш Человек и Эгберт готовят чай, мы с Седриком намазываем хлеб маслом.
"Не говорите, что я вам ничего не подарил на Рождество," - говорит Наш Человек, раздавая табак.
"Слушай, перестань, а? - отвечает Седрик, скручивая нам папироски. - Хотите, я прочитаю вам стихотворение?"
"Не-а", - дружно отзываемся мы.

"И тем не менее", - говорит он, прокашливается и декламирует:

"Под веселый треск огня,
И праздничный перезвон бокалов
Давайте вспомним о смерти - 
Смерти Человечности, 
Равнодушием на кресте распятой."

"Что скажете?"
Молчим.
"Я говорю, что вы об этом думаете?"
"И в самом деле - так по-рождественски, - говорит Наш Человек, - настроение поднимает..."
"Предпочитаю что-то более радостное," - бормочу я .
"В лесу родилась ёлочка," - напевает Эгберт.
"В лесу она росла," - подхватывает Наш Человек.
"Ах, ну заткнитесь, пожалуйста, " - морщится Седрик.
"Сам заткнись!" - кричим мы ему.

Начинается снег. Барак номер 11 в Лонг Кеш погружается в неспокойный зимний сон. Выключают свет. Теперь виден лишь оранжевый отблеск огней снаружи.
Снежные хлопья ударяются о стекло и замирают. В проволоке воет ветер.
"Oiche mhaith (спокойной ночи -ирл.), ребята," - говорит Эгберт из-под одеял.
"За свободу, - отвечает Наш Человек, - Tiocfaidh ar la (наш день придет - ирл.)!" 
"Nollaig shona dhaoibh, - отзывается Седрик. - Nollaig shona dhaoibh, товарищи."
"Nollaig shona," - говорим мы в ответ.

  Ваше мнение