ТЕРРОР. 
Русская традиция

 24 января 1879 года Вера Засулич выстрелила в петербургского градоначальника генерала-адьютанта Трепова. Срочно собравшиеся в доме Трепова чины администрации увидели за длинным столом против следователя и начальника сыска девушку «среднего роста, с продолговатым бледным, нездоровым лицом, и гладко зачесанными волосами. Она нервно пожимала плечами, на которых неловко сидел длинный серый бурнус, с фестонами внизу, и, не смотря прямо перед собой, даже когда к ней обращались с вопросами, поднимала свои светлосерые глаза вверх, точно во что-то всматриваясь в потолке. Этот взор, возведенный “горе” из-под нахмуренных бровей, сжатые тонкие губы над острым, выдающимся подбородком и вся повадка девушки носили на себе отпечаток решимости и, может быть, восторженной рисовки…». Так описывал увиденное А.Ф. Кони, бывший тогда председателем окружного суда в Петербурге.(1)

 Непосредственным поводом для выстрела, как известно, послужило назначенное генералом телесное наказание осужденному студенту Боголюбову, который, как показалось градоначальнику, не приветствовал его в тюремном замке должным образом. Розги не были тогда чем-то экстраординарным в России. Лишь незначительное меньшинство населения империи было освобождено от телесных наказаний. Боголюбов по приговору суда был лишен всех прав состояния, а тем самым и этой привилегии, но приговор еще не успел вступить в законную силу. Генерал-адъютант счел это несущественным (2).

 Случай этот стал известен за стенами дома предварительного заключения. «Я - солдат, я – человек неученый, юридических тонкостей не понимаю! – оправдывался перед Кони генерал, - …Я ничего против него (Боголюбова) не имею, но нужен пример. Я ему послал чаю и сахару». Трепова в обществе не любили, и даже Александр II вскоре после инцидента лишил его, как тогда говорили, своего благоволения, узнав о размерах возможного наследства своего «солдата», приобретенного на службе к тому времени. Впрочем, среди истеблишмента шум (небольшой) скоро заглох: шла трудная война с Турцией, тяжелые бои на Шипке, а потом Сан-Стефанский договор смазал результаты победы. В обществе бродило недовольство и неспособностью военного руководства, и малодушием государя.

Но молодежь не забыла. Она увидела в выстреле Веры Засулич, по словам Кони «…протест за поруганное человеческое достоинство – грозный признак пробуждения общественного гнева». Этот выстрел положил начало многолетней войне российской молодежи с царским правительством, первый этап которой завершился через два года убийством императора. 

Общественный гнев… Объединенными усилиями партий проамериканских либералов и патриотической оппозиции ныне царствование последних Романовых представляется нашей молодежи как время экономического и гражданского прогресса на основе принципов православия и державности. Но современники видели иное, и судьба самой Веры Засулич тому прямое подтверждение. В 17 лет, только что окончив пансион с дипломом домашней учительницы, она была арестована по делу Нечаева и провела под следствием два года в одиночных казематах. Методы дознания того времени описаны у Степняка-Кравчинского в книге «Россия под властью царей». В очерке «№39» семнадцатилетняя девушка за переписку со знакомым нигилистом попадает в одиночную камеру №39 дома предварительного заключения. В день ее ареста она была вызвана к прокурору и ей «было предъявлено обвинение в принадлежности к тайному сообществу» и «предложен целый ряд вопросов относительно предполагаемой ее связи с революционным движением. На все эти вопросы она отвечала отрицательно.
- Очень хорошо, - сказал прокурор, - у вас будет время подумать».
На следующий допрос ее вызвали через семь месяцев.
«- Имеете что-нибудь добавить к прежним своим показаниям?
- Ничего не имею.
- Вот как! Ну, ступайте назад в тюрьму. Я вас там сгною».(3)
«Жалкое существование в четырех стенах маленькой камеры, страшное одиночество, отсутствие занятий, общества, каких бы то ни было перемен – все это стало, наконец, невыносимо». Но Засулич через два года неожиданно выпустили. Так бывало часто при императоре-освободителе: арестовывали несколько сот, значительную часть по окончании следствия освобождали за ненадобностью прокурору, а осуждали несколько десятков. Она тоже оказалась ненужной, но через десять дней ее вновь арестовывают и отправляют в административную ссылку в город Кресты. Был апрель, она ехала туда в легком бурнусе, имея при себе рубль денег и коробку конфет. 

Власть методично готовила кадры своих врагов с полицейской тупостью и полным презрением к человеческому достоинству (или, как теперь говорят, к правам человека). Характерный пример у Кони: когда впервые 6 декабря 1876 года группа молодых людей вышла на открытую демонстрацию у Казанского собора с лозунгом «Земля и воля», то на совещании у министра внутренних дел на вопрос о том, что же надо делать, один из высших чиновников министерства вполне серьезно рекомендовал - «повесить». Предложение, правда, не было принято, и демонстрантов наказали в обычном порядке.

Выстрел Веры Засулич, открывший эпоху русского террора, не был прагматическим политическим актом, по сути, он не был даже актом мести. Он был выражением общественного гнева, нежеланием свободных людей смиряться и терпеть деспотизм и безнравственность власти. Нежеланием, идущим до конца, до полного самопожертвования – ведь никто не предвидел оправдательного приговора. После этого казуса политические дела были изъяты из юрисдикции суда присяжных. 

История русского революционного движения давно исследована во всех деталях, и в этом очерке мы не будем заниматься компиляцией исторических трудов. Предметом нашего анализа будет философские, скорее этические основания русского террора и их понимание обществом. В последние годы на корню закупленная идеологическая обслуга нынешнего антинародного режима приложили немало сил для очернения в различных формах этого явления нашей истории, пытаясь разрушить ореол героизма и жертвенности вокруг имен Засулич, Перовской, Спиридоновой и многих других подвижников революционной войны с царизмом. При этом такая тенденция в равной степени характерна и для официозов, и для так называемой оппозиции, примером чему может служить аналитическая статья «Культурный терроризм» в газете г. Проханова, где читателю внушается мысль, что деятельность русских террористов проходила при поддержке кабинета Пальмерстона в интересах Англии. (4)

Покойный автор «Лолиты» в эссе о Гоголе утверждал, что мир Гоголя не имеет ничего общего с реальностью, а является чистым продуктом фантазии великого писателя. Сам талантливый русско-американец в своих произведениях изображал людей, разум которых отделен странными, почти непроницаемыми экранами от внешнего мира. Набокову нравилось эпатировать интеллектуалов, но эпатаж этот не был принят всерьез. Мы по-прежнему верим русской литературе, и судим о николаевских градоначальниках по «Ревизору». Поэтому и в рассматриваемой теме мы обратимся не столько к работам историков, сколько к произведениям писателей великой эпохи русского террора.

Русское образованное общество встретило террор, это новое явление в русской жизни, конечно, неоднозначно. В консервативных кругах и выстрел, и вердикт присяжных вызвали ярость. Достоевский, который в этот период завершал работу над своим основным, как он считал, произведением «Братья Карамазовы», использовал даже процесс над Верой Засулич в качестве прототипа для сцен суда над Дмитрием Карамазовым. Да и по ходу романа политическая подоплека идей великого писателя, в актуальном плане целиком посвятившего свой талант борьбе с нигилизмом, выступала совершенно ясно для современников. Достаточно вспомнить широко цитируемый пассаж о слезинке ребенка, логический дефект которого, был более ясен современникам, чем ныне. Ведь отказ от действия можно было бы оправдать, если бы дети вообще не плакали. Правда, в этом случае не возникла бы и потребность в действии. 

Нет, молодым интеллигентам того времени приходилось решать вопрос о действии, скорее в гамлетовской постановке: быть, т.е. решиться на действие, или смириться. 

                               Достойно ль
Души терпеть удары и щелчки
Обидчицы судьбы, иль лучше встретить
С оружием море бед…              (Пер. Б. Пастернака)

Толстой ясно видел, что эксплуатация человека человеком (он использовал более точный термин – порабощение) возникла и поддерживается прямым насилием, применением и угрозой применения убийства. «Всякое порабощение одного человека другим – писал он - основано только на том, что один человек может лишить другого жизни и, не оставляя этого угрожающего положения, заставляет другого исполнять свою волю».(5)

Оглядывая историю страны, он продолжал: «Мы на нашей памяти пережили в России два перехода из одной формы рабства в другую: когда освободили крепостных и помещикам оставляли права на большую часть земли, помещики боялись, что власть их над рабами ускользнет от них; но опыт показал, что им нужно только выпустить из рук старую цепь личного рабства и перехватить другую – поземельную». Развитие капитализма, опирающегося на государственную власть, привело к новой форме рабства: «Следующий переход был тот, когда правительство подвинтило очень туго своими податями другой винт – податной, и большинство рабочих принуждено продаваться в рабство к помещикам и на фабрики. И новая форма рабства захватила еще туже народ, так что 0,9 русского рабочего народа работают у помещиков и фабрикантов только потому, что их принуждает к тому требование податей государственных и поземельных».

Главным инструментом порабощения являлось государство, что было особенно очевидным в отношении русского самодержавия, но в порабощении у царизма было много «соучастников», как называл их Толстой. Поработителю «…нужно иметь, кроме воинов для сбережения земли и богатств, еще землевладельцев и собирателей дани, распределителей ее по головам или по предметам потребления, наблюдателей, таможенных служителей, распорядителей деньгами и делателей их». Кроме того, соучастниками «становятся все те люди …, которые имеют деньги».

И вот что интересно отметить: казалось бы, простая замена нейтрального научного термина эксплуатация эмоционально окрашенным, но точным определением порабощение сразу меняет мир - в нем появляются действующие лица со своими страстями и стремлениями. Оно переопределяет общественную роль целых сословий, возлагая на них этическую ответственность за исполнение, в общем, обычных и даже в глазах многих уважительных занятий бизнесом, менеджментом, государственной службой, идеологической обслугой власти…Привычные общественные институты, иногда освященные религией и многовековой традицией, превращаются в извращения форм естественного бытия человека, чуждые его природе и неестественные по своей сути. 

Полемизируя с немецкими социалистами, т.е. фактически с марксистами конца XIX века, Толстой отказывался признать сложившиеся условия результатом естественного, т.е. независящего от воли людей, хода развития, аналогом процессов в неодушевленной природе. «Условия эти суть только последствия человеческих узаконений о податях, о земле и, главное, о предметах удовлетворения потребностей, т.е. о собственности. Узаконения же устанавливаются и отменяются людьми». 

Таким образом, двигателем исторического процесса у Толстого является воля, если иметь в виду под этим термином не метафизическую абстракцию Шопенгауэра и не волю к власти Ницше, а тривиальное до пошлости стремление завладеть продуктом чужого труда и самим чужим трудом. В нынешней России эта суть власть имущих и их присных очевидна большинству трудового народа и даже, по-видимому, самим поработителям, за исключением, может, малого числа интеллигентов дебильного типа, но тогда, во второй половине XIX века, традиции, воспитание, религия могли скрывать от некоторых, не слишком проницательных людей как из числа поработителей, так и из числа порабощенных эту жесткую правду их бытия.

Собственно, аналогичный взгляд на историю был свойственен и революционным демократам. Плеханов писал об основоположнике нигилизма: «Чернышевский утверждает, что современный общественный быт устроен на основаниях, не соответствующих прогрессу, но что, тем не менее, прогресс совершается вопреки этому быту» (6). Однако этика раннего нигилизма, основанная на известной теории разумного эгоизма, не знала, по сути, понятий добра и зла. В рамках этой теории противодействие прогрессу со стороны отдельных лиц и сословий проистекает из неправильного расчета их собственных «стратегических» интересов, т.е. ошибки, происходящей либо из-за неверной логики расчета, либо из-за незнания всех обстоятельств или, как мы сейчас говорим, исходных данных задачи. Именно поэтому сам Чернышевский возлагал свои надежды на лучших людей (вспомните – «Вы – соль земли, вы – теин в чаю…»), которые, «сохранив веру в лучшее будущее, занимались разработкою “новой науки” и посильным распространением ее выводов в массе» (7). Таким образом, пишет Плеханов, «дело “лучших людей” сводилось главным образом к пропаганде. Однако, не исключительно к ней. “Простонародье”, вообще говоря, не фигурирует на политической сцене. И то, что происходит на этой сцене, - тоже говоря вообще, - мало касается его интересов. Но бывают исключительные эпохи, в течение которых народная масса пробуждается и делает энергичные, хотя нередко малосознательные попытки к улучшению своей судьбы. В такие исключительные эпохи деятельность “лучших людей” более или менее утрачивает свой преимущественно пропагандистский характер и становится агитационной». 
Выстрел Веры Засулич завершил период исключительно пропагандистской деятельности русской интеллигенции, и Плеханов, сводя счеты с заблуждениями своей молодости, писал: «Русские люди не только долго не могли отделаться от этой ошибки, но усугубили ее разными “субъективными” соображениями о ходе прогресса». Таким образом, во взглядах и Толстого и революционеров-демократов общим знаменателем выступает признание определяющей роли собственной воли людей в историческом процессе. И мишенями народовольцев были не безликие манекены, мирно приспосабливающиеся к сложившимся помимо них историческим условиям, а активные соучастники порабощения народа, причем в своем рвении переходящие границы морали и даже закона.

Террор – это романтично, - скажет обыватель, - но не практично и бесполезно. «Во-первых, нынешняя полиция всегда имеет в своем распоряжении достаточный штат сутенеров и тому подобной сволочи, всегда готовой за 30 серебренников предать все, что ей удастся узнать, и даже придумать то, чего не было, - рассуждал Адольф Гитлер, обладавший исключительным талантом излагать соображения современного мещанина. - А во-вторых, и собственные сторонники никогда не будут достаточно конспиративны, чтобы сохранить организацию в тайне. Только путем долголетнего личного отбора можно создать очень небольшие тайные организации, состоящие из совсем немногочисленных групп». (8)

Действительно, царскому правительству в XIX веке удалось довольно быстро разгромить партию Народной Воли, но ее наследница, боевая организация партии эсеров эффективно действовала полтора десятилетия вплоть до революции, несмотря на то, что охранка смогла завербовать на определенном этапе даже ее руководителя Азефа. Это явилось результатом массового притока молодежи в ее ряды и существенной децентрализации ее отрядов. Кроме того, успешные акты террора имеют свойство как бы иррадиировать за пределы организации. Мы это видели недавно на примере атаки нью-йоркских небоскребов, за которой последовали аналогичные действия одиночек в Америке и в Европе. Да и в нашей истории параллельно с организованными эсерами действовали группы и отдельные смельчаки, не связанные с партией, так что даже Столыпин после ряда неудачных организованных эсерами покушений, был, в конце концов, убит одиночкой.

Но имеет ли смысл такая деятельность? Мещанин заранее уверен в ее бесполезности. «Бессмысленно убивать мелких предателей в таком государстве, - продолжал фюрер, - где само правительство освобождает предателей от какого бы то ни было наказания. Ибо при таком положении вещей вполне может случиться, что крупные предатели потребуют к ответу подлинного идеалиста за то, что он послал пулю в лоб попавшемуся ему по дороге какому-нибудь мелкому жулику или предателю». 
Но неужели народовольцы этого не понимали?

Передо мной раскрыт роман Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов» (9). Это сжатая, вместившая в себя множество событий повесть об удивительно прекрасной и трагической любви двух очень молодых людей, людей вроде бы и обыкновенных, но обладавших и поныне весьма редким душевным качеством – духовной свободой, качеством, которое развертывается лишь постепенно по мере повествования и осознается вполне читателем лишь ближе к концу трагической истории. Эта повесть позволяет нам спустя более ста лет войти в среду молодых революционеров и понять как бы изнутри мотивы их действий. И на первый план по началу выступает мотив возмездия слугам деспотизма. Вот один эпизод.
«Зина показала им письмо…, полное ужасающих подробностей об обращении с политическими заключенными. Оно дошло до апогея в неслыханном до того факте: по приказанию прокурора, молодая девушка, имя которой сообщалось, была раздета донага в присутствии тюремщиков и жандармов, прежде чем ее заперли в камеру, под тем предлогом, что тюремные правила требуют точного описания примет всякого заключенного.
Известие это было встречено гробовым молчанием. Веселье товарищеской беседы исчезло. Мрачный дух мщения носился над ними, и каждый из присутствовавших был поглощен одними и теми же злыми мыслями.
- Этого нельзя оставить безнаказанным!»
Но странное дело, эта месть не была направлена, безусловно, на конкретное лицо. «Случилось так, что прокурор, по распоряжению которого было учинено гнусное издевательство, узнал о грозившем ему смертном приговоре. Охваченный паническим ужасом, он оставил город под предлогом внезапной болезни. Через месяц до революционеров дошло известие о его добровольной отставке.

Как ни были злы на него революционеры, им пришлось оставить его в покое. У террористов было ненарушимым правилом, что с той минуты, как официальное лицо добровольно сходит со сцены и перестает быть вредным, его ни в каком случае нельзя убивать из одной мести. Нескольким трусам удалось таким образом избежать назначенной им кары».

Нет, их задача была выше, чем обыкновенная месть. Они вели войну с государством, войну в буквальном смысле этого слова, и стрелять в дезертиров противника им не было никакого резона. Напротив, дезертирство из армии деспотизма было им выгодно, оно деморализовывало противника. Поэтому также и выбор жертв был связан с их особенной виновностью, с поступками, выходящими за границы морали и закона. 

Царизм вел против них тотальную войну, без правил и законов. Его удары падали зачастую на людей не виновных даже в рамках деспотических законов. «Людям добросердечным обыкновенно всего сильнее жаль невинных жертв самодержавия, и они в этом совершенно правы. Сами революционеры, оценивающие по-своему “виновность” и “невинность” в этого рода делах, также всего сильнее жалеют своих “невинных” товарищей, так как они действительно самые несчастные. Ничего не сделавши, они не могли заранее привыкнуть к мысли о своей судьбе, и они умирают с сожалением, быть может с горьким упреком самим себе за прошлое безделье и излишнюю осторожность».

Оправдана ли их война с практической точки зрения? Вот размышления главного героя романа: «Что бы выиграла Россия, если бы мы не отплачивали ударом за удар, а продолжали обучение и пропаганду в деревушках и закоулках, как советует Лена? Правда, нас бы не вешали. Но что тут хорошего? Нас бы арестовывали и ссылали в Сибирь или оставляли бы гнить в тюрьмах по-прежнему. Мы не оказались бы в лучшем положении, чем теперь, и ни одного лишнего дня, ни одного лишнего часа нам не дали бы посвятить народному делу. Нет, нам не дадут свободы в награду за примерное поведение. Мы должны бороться за нее всяким оружием. Если при этом нам придется страдать – тем лучше! Наши страдания будут новым оружием в наших руках. Пусть нас вешают, пусть нас расстреливают, пусть нас убивают в одиночных камерах! Чем больше нас будут мучить, тем больше будет расти число наших последователей».

Они чувствовали за собой огромный людской потенциал молодой России и стремились своим примером вовлечь его в эту войну. Но реальная война невозможна без героизма и самопожертвования, тем более с превосходящей по силе армией противника. Даже в «кнопочной» войне, которую американцы провели в Ираке, им для поддержания духа своих солдат пришлось создавать раскрашенные муляжи героев типа молодой бабенки в военной форме, бежавшей из плена жестоких арабов.

Революционеры не идеализировали российскую действительность и прекрасно видели тупое равнодушие русского обывателя. «В его воображении всплыла картина толпы, возвращавшейся с места казни, и его обдало холодом. Но он прогнал от себя это видение.

Нет, не к тому привели его революционная практика и собственные размышления. Эти жертвы погибли недаром. Они – застрельщики, поднявшие дикого зверя и поплатившиеся за то своей жизнью. Оставшиеся в живых товарищи должны теперь продолжить их дело».

Да и реакция общества на выступления революционеров постепенно менялась. Вердикт присяжных по делу Веры Засулич вызвал открытое ликование больших толп молодежи, собравшихся на улицах вблизи здания суда. Описывая суд над террористами, Степняк-Кравчинский отмечает: «Симпатии публики были, как всегда, на стороне слабейших. А ежедневные, ежечасные известия о поведении обеих сторон могли только усилить эти чувства. Город находился в лихорадочном возбуждении. Волнение распространялось даже на тех, кто в обычное время совершенно не интересуется политикой. Обеспокоенный растущим сочувствием к подсудимым и опасаясь “беспорядков”, генерал-губернатор частным образом приказал председателю суда и прокурору окончить дело как можно скорее».

Поддержку революционеры находили не только среди молодежи, но среди людей старшего поколения, чьи идеалы были связаны с именем Герцена и других шестидесятников. Вот один из них - отец героини романа: он «…оставался верен прежним традициям. Когда революционеры стали решительно бороться против политического деспотизма, он должен был признать в них борцов за его собственное дело. Будучи слишком стар, чтобы разделять их надежды или одобрять их крайние средства, он, однако, не считал возможным уклониться от всякой ответственности и обязательства в начавшейся борьбе». Таким образом, народовольцы действовали не в абсолютно чуждом им окружении. Они чувствовали поддержку и сочувствие со стороны значительной части образованных сословий, хотя, скорее всего все-таки меньшинства этих сословий, а экономическое положение трудящихся масс России давало надежду и на развитие их активности.

В условиях этой ожесточенной войны решение нанести удар по центральной фигуре противника было естественным. «В его голове ясно формулировалась одна мысль: борьба с наемными слугами деспотизма сделала свое дело. Теперь нужно напасть на самого царя, и он, Андрей, должен взять на себя это дело».

Как говорят историки, народовольцы рассчитывали, что убийство царя вызовет взрыв в городах, поддержанный крестьянской войной в деревне. Ведь даже выступление декабристов собрало городскую толпу, готовую при благоприятном повороте событий вступить в дело. Но в 1881 году этого не произошло. Просчет в оценке готовности масс к действию? Но вот в 1886 году Лев Толстой писал: «Рабочая (Толстой называл рабочими все трудящиеся сословия – крестьян, фабричных, ремесленников – прим. автора) революция с ужасами разрушений и убийств грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв. Таково положение в Европе; таково положение у нас и еще хуже у нас, потому что оно не имеет спасительных клапанов». 

Вообще, готовность народа к действию определяется достаточно точно только тогда, когда народ уже начал действовать. История полна подобных примеров и практически не знает противоположных. Ни одна политическая партия не предвидела выступления масс в 1917 году. И разве не предполагали кубинские «бородачи», что вся Латинская Америка готова пойти по их пути, нужно лишь дать толчок… Во имя этого и погибли Че Гевара и его товарищи. Так что не будем осуждать тех, кто не захотел подождать и вскарабкаться на гребень уже поднявшейся волны, а пытался вызвать ее ценой своей жизни. Через два десятка лет объединенные усилия нового класса и наследников «Народной Воли» раскачали все-таки прогнивший корабль самодержавия. И хотя царизму в 1905-1906 годах удалось еще удержаться на плаву, вооруженная борьба молодежи с государственной машиной развернулась широким фронтом.

В сталинской историографии по вполне понятным причинам было принято замалчивать размах и значение этой войны. Для нас сейчас важно отметить, что нравственные основы этой войны остались практически теми же, что и во времена народовольцев. И русское общество это полностью понимало. Лев Толстой, обращаясь к придворной камарилье в своем знаменитом «Не могу молчать», однозначно сопоставляет две сражающиеся силы:

«Смягчающие для них обстоятельства, во-первых, в том, что их злодейства совершаются при условии большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск, опасность оправдывают многое в глазах увлекающейся молодежи. Во-вторых, в том, что они в огромном большинстве – совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же – большей частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся. В-третьих, смягчающее обстоятельство в их пользу еще в том, что как ни гадки их убийства, они все-таки не так холодно-систематически жестоки, как ваши Шлиссельбурги, каторги, виселицы, расстрелы. Четвертое смягчающее вину обстоятельство для революционеров в том, что все они совершенно определенно отвергают всякое религиозное учение, считают, что цель оправдывает средства, и потому поступают совершенно последовательно, убивая одного или нескольких для воображаемого блага многих. Тогда как вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их, вы все стоите за религию, за христианство, ни в каком случае не совместимое с совершаемыми вами делами». Вряд ли нам нужно комментировать его совершенно откровенную публицистику.

И общество, как и за четверть века до этого, продолжало видеть в самопожертвовании террористов выражение общественного возмущения и акты возмездия преступному режиму, освященные тем высшим нравственным судом, который нельзя, в конечном счете, заболтать высочайшими указами, традиционными проповедями, думской говорильней или фривольными газетными статейками. И вновь это ощущение доходит до нас через русскую литературу. 

Вот генерал отдал приказ стрелять по толпе безоружных рабочих в рассказе Леонида Андреева «Губернатор»: «Толпа была так возбуждена, залп пришлось повторить, и убитых было много – сорок семь человек; из них девять женщин и трое детей, почему-то все девочки». (10)

Писатель опубликовал этот рассказ в 1906 году, Горький и Луначарский остались тогда недовольны им, но прошло время, а между тем сила его воздействия на читателя не уменьшается. Он как бы вводит нас в то время, освещая его, хотя, может быть, несколько в ином ракурсе, чем этого бы хотелось записным революционерам, какими были тогда его именитые критики.

«Уже на следующее утро после убийства рабочих весь город, проснувшись, знал, что губернатор будет убит. Никто еще не говорил, а все уже знали: как будто в эту ночь, когда живые тревожно спали, а убитые все в том же удивительном порядке, ногою к ноге, спокойно лежали в пожарном сарае, над городом пронесся кто-то темный и весь его осенил своими черными крыльями.

И когда люди заговорили об убийстве губернатора, одни раньше, другие – сдержанные – позже, то как о вещи давно и бесповоротно кем-то решенной».

Революционные критики упрекали Леонида Андреева, в частности, за налет мистицизма в этом рассказе: «…все, и друзья губернатора, и враги, и оправдывающие его и обвиняющие, - все подчинялись одной и той же непоколебимой уверенности в его смерти. Мысли были разные, и слова были разные, а чувство было одно – огромное, властное, всепроникающее, всепобеждающее чувство, в силе своей и равнодушии к словам подобное самой смерти. Рожденное во тьме, само по себе неисследимая тьма, оно царило торжественно и грозно, и тщетно пытались люди осветить его светом своего разума. Как будто сам древний, седой закон, смерть карающий смертью, давно уснувший, чуть ли не мертвый в глазах невидящих – открыл свои холодные очи, увидел убитых мужчин, женщин и детей и властно простер свою беспощадную руку над головой убившего».

Но сейчас, почти сто лет спустя, мы ясно видим, что этот древний закон проснулся не сам по себе и не от выстрелов солдат по приказу губернатора. Нет, он был разбужен жертвенностью нескольких поколений молодых, в основном, людей, уходивших на, казалось бы, безнадежную войну с деспотизмом. Их страдания, их кровь дали современникам надежду и вывели абстрактное понятие справедливость из пыльных томов комментаторов Платона в реальную жизнь общества. 
И это уже было немало.

Литература

1. А.Ф. Кони. Воспоминания о деле Веры Засулич. – В кн. Избранные произведения, ГИЗ «Юридическая литература», М., 1956, стр. 534
2. Там же: Боголюбов умер два года спустя в заключении в состоянии тихого помешательства.
3. С. Степняк-Кравчинский. Сочинения, М., Гослитиздат, 1958, т.II, стр. 231
4. «Завтра», №№34 и 35, 2003 г.
5. Л.Н. Толстой. Так что же нам делать? – Собрание сочинений. Изд-во «Художественная литература», М., 1965, том 16, стр.259
6. Г.В. Плеханов. Н.Г. Чернышевский. – СПБ, изд. «Шиповник», 1910, стр. 411
7. Там же, стр. 287
8. А. Гитлер. Моя борьба. – Часть I, глава IX
9. С. Степняк-Кравчинский. Андрей Кожухов. – Сочинения, Гослитиздат, М., 1958, т. I
10. Леонид Андреев. Губернатор. – Повести и рассказы, М., Гослитиздат, 1957, стр. 305

Прим. ред.
К этому надо добавить незабываемый образ революционера Светлогуба, осужденного к смертной казни, в рассказе Толстого "Божественное и человеческое."

А вот как Толстой, по воспоминаниям Короленко, отозвался на убийство министра внутренних дел Сипягина:  «Как будто и есть за что осудить  террористов <...> — сказал  Толстой . — Ну, вы мои взгляды знаете<...> И все-таки не могу не сказать: это целесообразно»
Короленко В.Г. Земли! Земли! М., 1991. С.76—77 
 
 
 

Ваше мнение