| Юрий Миронов ЛЕГКО ЛИ ПОНЯТЬ ГЕНИЯ? Лет тридцать тому назад некий юморист обыграл в радиоэфире обычную, казалось бы, фразу из школьного сочинения: «Лев Толстой не понимал…». Далее недоросль из девятого класса разъяснял азы исторического материализма, оказавшиеся недоступными пониманию гения. Конечно, школяр был не виноват, он просто повторял учебник, но юмореска получилась забавная. Впрочем, и авторы учебника повторяли, скорее всего, не задумываясь, сложившуюся в советском литературоведении концепцию, начало которой восходит еще в дореволюционные времена. «…Толстой…всю жизнь свою – писал Г.В. Плеханов в 1911 году в статье "Карл Маркс и Лев Толстой", - был по приемам мысли самым чистокровным метафизиком», а сноске на той же странице приписывает писателю удивительное раздвоение личности: «Прошу заметить, что я говорю о приемах его мысли, а не о приемах его творчества. Приемы его творчества были совершенно чужды указанного недостатка, и он сам смеялся над ним, встречая его у других художников».
Что можно сказать об этом, кроме известной фразы «когда боги смеются…», если
вспомнить, куда завели Георгия Валентиновича всего через шесть лет его диалектические
приемы мышления, которые он с некоторым даже снобизмом провозглашает в цитированной
работе. «Лев Толстой не понимал…» – нам бы, обычным людям, понять Льва Толстого, не до конца, но хоть продвинуться немного вперед, а это трудно, очень трудно даже при огромном чисто литературном таланте этого мыслителя, даже несмотря на то, что свои публицистические работы он писал совершенно простым языком, избегая научной терминологии, снабжая их своего рода «картинками» - мастерски представленными сценками из жизни и описаниями собственного духовного опыта, почти как свои сказки, только для людей образованных. Каждое новое прочтение любой его вещи открывает в ней что-то не замеченное раньше, даже в мелочах, - может быть, сказывается течение времени… Как я порадовался, перечитывая его повесть «Два гусара», когда открыл для себя в ее заключительной части фразу о том, что дуэль гусара-сына с его другом не состоялась. Раньше читал и не обращал внимания: ну, не состоялась, так – дополнительная реалистическая деталь, мы ведь далеко ушли от дворянских нравов середины XIX века, а тут осознал: ведь это граф Толстой наложил последний черный штрих на портрет молодого гусара, который и здесь не дотянул до отца. А понимать Толстого-мыслителя нам стало труднее, чем его современникам. Двадцатый век наложил на всех нас свой отпечаток. Печатью рационализма естественных наук, авторитет которых стал практически непререкаем, помечены ныне все попытки разума осмыслить современность, если не принимать всерьез пережевывание давно протухших задов, коим ныне у нас зарабатывают себе на жизнь бывшие преподаватели научного коммунизма, стараясь подражать респектабельным грызунам старых фолиантов в университетских городках «цивилизованного» мира. Мышление Толстого в основе своей исходит, казалось бы, из чистого идеализма, он сам подчеркивает это: «Ошибка марксистов (и не одних их, а всей матерьялистической школы) в том, что они не видят того, что жизнью человечества движет рост сознания, движение религии, более и более ясное, общее, удовлетворяющее всем вопросам понимание жизни, а не экономические причины»,- записывает он в дневнике 3 августа 1898 года. Это естественно для религиозного человека, хотя и здесь Толстой не так однозначен: «Как-то спросил себя: верю ли я, точно ли верю в то, что смысл жизни в исполнении воли бога, воля же в увеличении любви (согласия) в себе и в мире и что этим увеличением, соединением в одно любимого, я готовлю себе будущую жизнь? – записывает он два года спустя, - И невольно ответил, что не верю так в этой определенной форме. Во что же я верю? спросил я. И искренне ответил, что верю в то, что надо быть добрым: смиряться, прощать, любить. В это верю всем существом». Но это - глубоко личное и, вообще-то, не обязательное для всех самоощущение, поэтому в публицистике мысль Толстого не зацикливается на антимонии материализма и идеализма. Его расхождение с современными ему общественными науками глубже и вытекает из его нравственного отрицания современного общества. Его отрицание предполагает за человеком возможность сознательного конструирования своего мира, и именно в этом пункте произошло столкновение Толстого с современной ему передовой общественной мыслью, которая была в то время пропитана марксизмом. Он выступал против основы ее – признания естественного характера исторического процесса, естественного, т. е. не зависящего от разума людей и как бы подчиняющего себе их сознательную деятельность. Устройство нашей жизни может быть изменено сознательными действиями людей, каждого человека, и вся публицистика Толстого – это проповедь, призыв к действию, обращенный к каждому человеку в отдельности. Но этот призыв обращен не к человеку вообще, а к конкретным его современникам, с учетом сложившегося у них менталитета, образования, верований. Обращаясь к крестьянам и рабочим, он говорит простым языком евангельских притч, опирающихся на примеры из каждодневного опыта этих сословий. Но образованная часть общества не любит проповедей, ее совесть прикрыта броней научных истин, и Лев Толстой оказывается вынужденным перенести игру на поле противника и обратиться к анализу общественных наук своего времени. Надо сразу сказать, что эта игра не была принята ни революционными мыслителями, ни консервативными, и мощная критика Толстого общественных воззрений позитивизма и марксизма осталась без ответа, хотя вопросы, поднятые им более ста лет тому назад, как ни странно, становятся все более актуальными. КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ Основная тяжесть толстовской критики была направлена на политическую экономию, которая к началу XX века постепенно становилась общепризнанным базисом всех социальных доктрин. И критика эта касается ее основ, т.е. отношения этой науки к ее объекту. «Политическая же экономия…старательно избегает ответов на самые простые и существенные вопросы» – пишет он в статье «Так что же нам делать?». В чем же эти вопросы?
«Вы спрашиваете: отчего происходит то неестественное, уродливое, неразумное
и не только бесполезное, но вредное для людей явление, что одни люди не могут
ни есть, ни работать иначе, как по воле других людей? И наука с серьезным
видом отвечает: потому что одни люди распоряжаются работой и питанием других
– таков закон производства». Но эта тавтология не может быть естественным
порядком вещей, независимым от воли людей. «…Не мыслим мужик, сапожник без
земли, на которой он живет, и без орудий труда, как только в том случае,
если кто-нибудь согнал его с земли и отнял у него орудия. Могут быть такие
люди, которых гонят с одного места земли на другое, и такие, у которых отнимали
и отняли их орудия труда и которых заставляют насильно работать чужими орудиями
труда ненужные им предметы, но это не значит, что таково свойство производства;
это значит только то, что бывают случаи, когда нарушается естественное свойство
производства». И резюмирует главный упрек политической экономии: «Наука пресерьезно
разбирает законы экономической жизни народа, все отправления и вся деятельность
которого зависит от воли поработителя, признавая это влияние поработителя
естественным условием жизни народа». XX век значительно подорвал нашу веру в детерминистическую обусловленность истории, ход которой казался предопределенным уже начиная, как минимум, с первобытной обезьяны. В нашей истории вновь появились люди, разные люди: и герои, и темные людишки с длинной волей, так что анализ Толстого, оперирующий волевыми действиями исторических субъектов, вновь становится актуальным, тем более, что сто лет тому назад Лев Толстой не ограничился критикой, так сказать, методологии общественных наук, а подробно проанализировал выработанные ими основные понятия и их свойства. И в первую очередь это относится в политической экономии к теории денег и товарного обращения, на основе которых, как известно, строится теория прибавочной стоимости и все стройное здание теории капитализма. Хотя В.Г. Плеханов полагал, что марксизм Толстому «мало известен», чтение публицистики великого писателя заставляет в этом усомниться. Обращаясь к проблеме денег в цитированной уже статье, Лев Толстой практически конспектирует соответствующие разделы I тома «Капитала» в отношении их функций: «Наука говорит, что …деньги есть естественное условие общественной жизни, необходимое: 1) для удобства обмена, 2) для установления мер ценности, 3) для сбережения и 4) для платежа». И далее пересказывает действующую и ныне легенду о возникновении денег: «Наука говорит: деньги есть такой же товар, как и всякий другой, имеющий стоимость своего производства, только с той разницей, что этот товар избран как самое удобное для установления цен, для сбережения и для платежей средство обмена: один наделал сапог, другой напахал хлеба, третий выкормил овец, и вот чтобы им удобнее меняться, они заводят деньги, представляющие соответствующую долю труда, и посредством их променивают подметки на баранью грудинку и десять фунтов муки». Действительно, если читатель вспомнит первую главу «Капитала», то конституирование трудовой теории стоимости происходит у Маркса на модели общества независимых товаропроизводителей, приносящих на рынок продукты своего индивидуального труда. Понятие меновой стоимости разворачивается у него в три этапа в чисто гегелевской форме, выливаясь в концепцию всеобщего эквивалента, товара особого типа, в котором выражают свою стоимость все остальные товары. После чего уже превращение этого всеобщего эквивалента в деньги и выдвижение на эту роль благородных металлов является почти техническим актом, основанным на добровольном соглашении товаропроизводителей. «Подобно всем другим товарам, - пишет Маркс о золоте, - оно функционировало и как эквивалент, - как единичный эквивалент в единичных актах обмена и как особенный эквивалент наряду с другими товарами-эквивалентами. Мало помалу оно стало функционировать, в более или менее широких кругах, как всеобщий эквивалент. Как только оно завоевало себе монополию на это место в выражении стоимостей товарного мира, оно сделалось денежным товаром…». Именно эти положения и вызывают возражения Толстого, и он выступает против них собственно с позиции исторического материализма. Представление об обществе независимых свободных товаропроизводитей, на котором основаны рассуждения ученых-экономистов, - пишет Лев Толстой, - «…все равно что представление о первобытном, неиспорченном, совершенном человеческом обществе, которое любили делать прежние философы. Но такого положения никогда не было». И это действительно так. Развитое разделение труда и товарное обращение, а тем более посредством денег, связано в истории уже с явно выраженными классовыми обществами и развитой системой эксплуатации человека человеком. Тем более что еще первые государственные образования (древние Шумер и Аккад, древние царства в Египте, империя инков) не знали денег. Собственно и Энгельс в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» связывает развитое денежное обращение с достаточно далеко зашедшим разложением первобытного коммунизма, разделением общества на классы, возникновением рабства. Что же тогда лежит в основе теории денег в «Капитале»? В основе ее лежит умозрительная модель общества с развитым разделением труда, состоящего из независимых свободных товаропроизводителей. При разработке такой модели политическая экономия не совершает ничего необычного, она просто следует распространенной методологии естественных наук. Именно таким способом получаются многие естественнонаучные теории, поддающиеся математизации. Такова, например, статистическая модель идеального газа с распределением Больцмана, которая была разработана еще в XIX веке и которая имеет обширные области применения, несмотря на то, что с современной точки зрения объекты, описываемые ею, весьма далеки от реальности. На ее основе было получено статистическое истолкование таких, как говорят физики, макроскопических параметров, как давление газа, его температура, энтропия. Она позволила описать всю феноменологию классической термодинамики и дать, в том числе, статистическое обоснование Второго начала термодинамики. Так что само по себе построение идеальных моделей для анализа социальных явлений не вызывает заранее отторжения в нашем менталитете. Возможность такой аналогии прямо продекларирована Ф. Энгельсом: «В природе, где также как будто господствует случайность, мы давно уже установили в каждой отдельной области внутреннюю необходимость и закономерность, которые пробивают себе дорогу в рамках этой случайности. Но что имеет силу для природы, имеет также силу и для общества. Чем больше какая-нибудь общественная деятельность, целый ряд общественных процессов ускользает из-под сознательного контроля людей, выходит из-под их власти, чем более эта деятельность кажется предоставленной чистой случайности, тем больше с естественной необходимостью пробивают себе дорогу в рамках этой случайности свойственные ей внутренние законы».
Апелляция классиков к опыту естественных наук позволяет нам рассмотреть
корректность принятой ими модели общества с простым товарным обращением с
точки зрения критериев, обычных для естественных наук. И здесь сразу возникают
две проблемы. Второй проблемой корректности статистических ансамблей в политической экономии является то, что их элементы в отличие от объектов естественных наук обладают разумом и волей. В термодинамике в известном специалистам чисто умозрительном примере внесение активного разума в ансамбль (так называемых «дьяволов Максвелла») приводит к нарушению фундаментального Второго начала, определяющего наше понимание мироздания. И когда Энгельс пишет об обществе, которое «ускользает из-под сознательного контроля людей», это справедливо только в смысле совместного контроля всех людей, направляющего их жизнь по взаимному согласию в общее русло. Но и без этого общественная жизнь людей не остается хаотичной, стихийной. Возникшие в нем правящие сословия потому и называются правящими, что они контролируют жизнь общества, контролируют в своих эгоистических интересах, но этот контроль осуществляется ими сознательно, целенаправленно, т.е. разумно. Также сознательным является поведение угнетенных сословий стремящихся избавиться от этого угнетения или ослабить его. Правда, эта разумность действий всегда ограниченна, люди не могут предвидеть всех, тем более отдаленных последствий своих действий, но предсказания разума в таком смысле ограниченны и во всех естественных науках. Фактор воли, разумности в поведении людей является, по-видимому, основной причиной того положения, что на протяжении XX века так и не удалось построить замкнутую математическую модель современной экономики. Ход истории в начале XX века, казалось, удивительным образом подтверждал представление Маркса и Энгельса о характере исторических законов, но спустя сто лет мы уже не так уверены в их незыблемости, и это заставляет нас вновь обратиться к критическим голосам крупнейших мыслителей прошлого. ДЕНЬГИ Итак, по Марксу, золото и серебро первоначально длительное время циркулировали в качестве всеобщего эквивалента наряду с другими товарами, игравшими эту же роль, пока естественным образом не завоевало себе монополии в качестве уже денежного товара в силу своих физических свойств, делавших его очень удобными для этой роли. До этого у многих народов роль денег исполняли другие ходовые на данном рынке товары: скот, бруски меди или железа, меры зерна и т.д. Известно, что латинское pecunia (деньги) происходит от pecus (скот). Однако лингвистика здесь еще ничего не доказывает: для скотоводческого народа, выбрасывающего на рынок перед приезжими купцами избытки своего главного продукта, естественно измерять стоимости привозных товаров в этом продукте или, наоборот, в наиболее нужном для него привозном продукте – брусках меди или железа. Одной из главных функций денег – средства обращения – быки в роли всеобщего эквивалента не выполняли. Быков покупали в обмен на меру зерна или бруски меди, если не на вывоз, то для потребления или увеличения своего стада (производственное потребление), а не для того, чтобы затем в обмен на них купить керамическую посуду. Настоящие деньги, как это описано у Маркса, остаются всегда на рынке, в обороте, покидая его лишь для образования сокровищ, быки же никак не могли свободно циркулировать между товаровладельцами. В роли всеобщего эквивалента товар служит лишь для выражения стоимости других товаров, но это еще далеко не деньги, и перечисленные выше товары играли эту роль потому, в частности, что они были реальным богатством для производителя и покупателя, и их стоимость, т.е. трудоемкость их производства, была примерно известна и покупателю и продавцу. Но золото и серебро, хотя и были первыми из открытых человеком металлов, по своим свойствам были наименее полезными в хозяйстве металлами, их применение долгое время ограничивалось лишь производством украшений, они представляли не само богатство, а скорее символ богатства человека. В этом качестве они служили более признаком кастовости, принадлежности к знати, что в наиболее чистом виде реализовалось в империи инков, где золото было национализировано правителем, и простому земледельцу было запрещено законом иметь золотые изделия. Кроме того, в силу их редкости, подлинная трудоемкость производства благородных металлов не была известна за пределами областей их добычи, так что большинство народов в эпоху возникновения денег оценивало их примерно так же, как полинезийцы стоимость стеклянных бус с фрегатов капитана Кука. Как могло тогда золото выступать в функции меры стоимости? 1 Первые монеты у народов Средиземноморья были отчеканены в Лидии (в Малой Азии) в VII веке до н.э. и несколько десятилетий спустя независимо в греческом городе Эгине, но само название греческой монеты – драхма – в переводе означает просто «пучок», пучок из шести железных прутьев, «оболов», который играл роль одного из всеобщих эквивалентов в тот период. По преданию, когда царь Фидон в древнем Аргосе начал чеканку серебряной монеты, он "посвятил храму Геры в Аргосе пучки оболов" - действие, напоминающее передачу некоторого эталона в палату мер и весов в наше время.2 Но, во всяком случае, можно утверждать, что и в эпоху начала чеканки монет золото и серебро не обладали еще монополией среди товаров - всеобщих эквивалентов. Таким образом, реальная история золота в качестве всеобщего эквивалента разительном образом отличается от логического развития идеи денег, представленного в «Капитале». Более того, золото приобретает монополию в качестве всеобщего эквивалента лишь в результате чеканки монеты. В самом факте изобретения монеты много неясного. Неясны, прежде всего, причины вмешательства власти в товарооборот. Со времен Геродота это вмешательство объясняется стремлением облегчить и упростить товарооборот, создав для него удобное и компактное средство обращения. Конечно, если эти помыслы владели Фидоном, то это делает честь его государственной мудрости и бескорыстию, так как чеканка в то время была все-таки сложным и что-то стоящим делом. К тому же торговля смогла почувствовать удобства в полной мере лишь намного позднее, ведь в монете исчезло одно существенное свойство благородных металлов – их делимость. Выпуск монет разного достоинства – достижение уже следующего этапа развития рынка Мы привели этот достаточно протяженный экскурс в историю для того, чтобы современному читателю не показалось слишком парадоксальной мысль Льва Толстого о том, что деньги – не безобидное средство обращения, а сознательно выработанный инструмент эксплуатации человека человеком, навязанный обществу насилием эксплуататоров. «Во всех человеческих обществах, где были деньги, как деньги, всегда было насилие сильного и вооруженного над слабым и безоружным; а там, где было насилие, знаки ценностей – деньги, какие бы то ни было: скотина, меха, шкуры, металлы – всегда неизбежно должны были терять это значение и получать значение откупа от насилия одного человека над другим».3 В переводе на язык политической экономии Толстой здесь утверждает, что в обществе, основанном на насилии одних людей над другими, деньги не могут исполнять функцию меры стоимости. Более того, далее он показывает, что в таком обществе сами соотношения меновой стоимости различных товаров изначально искажаются. Действительно, если некто (правитель, завоеватель или разбойник) имеет возможность с помощью насилия отнять какой-то товар у производителя и выставить его на рынок, то для этого некто трудозатраты на приобретение товара должны быть по необходимости меньше, чем для его производства, иначе этот грабеж был бы нерентабельным. Но на рынке с точки зрения трудовой теории стоимости происходит некоторое усреднение трудозатрат товаровладельцев, что ведет к снижению цен на все товары данного типа, и произведенные честным трудом, и награбленные этим некто. И если в IV веке до н.э. греческие купцы вывозили из Причерноморья более миллиона пудов хлеба в год, то это объяснялось отнюдь не более низкой трудоемкостью производства зерна в засушливых степях Придонья и Крыма, а тем, что скифская знать могла заставить своих соплеменников производить избыточное количество зерна. «Хлеб, шедший из Босфора, был дешев, так как производился руками бесправных людей…С приходом греков зажиточная верхушка скифов быстро нашла общий язык с колонизаторами и стала еще интенсивнее эксплуатировать трудящееся население и рабов». 4 Влияние скифского насилия в далеких степях на хлебные рынки Аттики читатель может представить, если учтет, что скифский хлеб, как говорил Демосфен, равнялся всему привозимому из прочих рынков. «Если на конную вместе выведут лошадей и коров, выкормленных хозяевами и отнятых силой у других хозяев, то очевидно, что ценность на этом базаре лошадей и коров уже не будет соответствовать труду выкармливания этих животных, и ценности всех других предметов изменятся сообразно этому изменению…», - иллюстрирует это простое соображение Толстой, но эта общая для всех эксплуататорских обществ ситуация не укладывается в идеализированные модели сообществ независимых товаропроизводителей, с которыми оперирует классическая экономическая наука, она для этой науки является слишком политической и остается за пределами ее анализа. Те же соображения можно высказать и о стоимости денег. «…если можно насилием приобрести корову, лошадь и дом, то можно тем же насилием приобрести и самые деньги и за деньги приобрести и всякие произведения. … Насильник, отобравший деньги и отдающий их за произведения труда, не обменивает, а только берет посредством денег все то, что ему нужно», - пишет Толстой в цитированной выше статье. Правда, для реализации этого оборота реальный производитель должен быть согласен отдать продукты своего труда за деньги насильника, т.е. должен испытывать потребность в деньгах, а эта потребность далеко не столь естественна, как кажется. Во времена Толстого большая часть крестьянских хозяйств была почти натуральна или могла быть таковой, нуждаясь лишь в минимальном количестве покупных товаров. Потребность в деньгах создается в таких традиционных обществах искусственно путем взимания денежных податей. «Известные, - пишет Толстой, - какие бы то ни было деньги получают ход между людьми только тогда, когда их насильно требуют со всех». И далее: «…половина (больше половины) русских мужиков закабаляется за подати и прямые, и косвенные, и поземельные в работы землевладельцам и фабрикантам…» и, следовательно, «…насилие взимания податей подушных, и косвенных, и поземельных, уплачиваемых правительству и его помощникам, землевладельцам, деньгами, заставляет рабочего быть в рабстве у тех, кто взимает деньги…». Вообще, экономическая наука так и не выработала достаточно полной теории денег. В «Капитале», к примеру, бумажные купюры трактуются лишь как представители благородных металлов, однако, в XX веке наши ассигнации утратили связь с золотом, с 1971 даже доллар перестал представлять его, тем не менее, ничего не стоящие бумажки продолжают исправно исполнять все функции денежного товара.
Хорошо, скажет искушенный читатель, высказанные гением соображения могут
быть справедливыми применительно к традиционному обществу, преимущественно
с крестьянским и ремесленным трудом, для которого и классический марксизм
признает определяющую роль так называемых «внеэкономических» способов принуждения
и эксплуатации. Пусть модель простого товарного обращения, представленная
в «Капитале», является чисто умозрительной моделью, нигде и никогда не реализованной
в истории. Но эта простая модель позволила Марксу ввести понятие абстрактного
общественно необходимого труда, как основы понятия стоимости товара, рассмотреть
формы обращения товара и ввести понятие товара в роли всеобщего эквивалента.
И справедливость дальнейшего переноса выработанных таким образом понятий
на развитое капиталистическое общество XIX века определяется уже результатами
его анализа, их соответствием реальности, тем более, что к этому времени
и мощность рыночных ансамблей значительно возросла (разумеется, все-таки
сильно уступая мощности статистических ансамблей в естественных науках),
возросла и скорость взаимодействия рыночных агентов и рыночных систем. РАБСТВО НАШЕГО ВРЕМЕНИ Так называется статья Льва Толстого, написанная им на рубеже XIX и XX веков. Еще раньше он выработал постулат: «Всякое порабощение одного человека другим основано только на том, что один человек может лишить другого жизни и, не оставляя этого угрожающего положения, заставляет другого исполнять свою волю» . 5 Это основной тезис его отношения к современному обществу, он его в различных вариациях повторяет снова и снова. Историческая концепция Льва Толстого, во-первых, рассматривает возникшую систему эксплуатации человека человеком как некую в самой своей сути единую форму организации общества, в которой одновременно сосуществуют разные методы порабощения человека; во-вторых, все эти методы эксплуатации основаны прямо и непосредственно на насилии, на примитивной угрозе убийства непокоряющихся; и, в-третьих, все эти методы эксплуатации организуются и поддерживаются совершенно сознательно людьми, извлекающими выгоду из эксплуатации трудящихся сословий. Маркс и Энгельс ввели понятие смены экономических формаций по мере развития технологического базиса общества: за первобытным коммунизмом следует рабство, затем феодализм, капитализм и, наконец, бьет час, и эксплуатируемые экспроприируют эксплуататоров.
Концепция эта сложилась на примере западноевропейской истории, однако,
и здесь многие факты противоречили ее логике. Например, рабство возникло
у многих народов Старого Света в бронзовом веке еще в структурах родового
строя. Энгельс связывает его с возникновением скотоводства среди охотничьих
племен. «Пастушеские племена выделились из остальной массы варваров – это
было первое крупное общественное разделение труда» . 6 Скотоводство впервые
в истории человечества, во-первых, сделало возможным накопление реального
богатства (скота) и, во-вторых, «сделало рабочую силу человека способной
производить большее количество продуктов, чем это необходимо для поддержания
ее». В математике есть понятие необходимых и достаточных условий. Из контекста Энгельса следует, что перечисленные выше условия (избыточная производительность труда и возможность сохранения произведенного богатства) являются необходимыми и достаточными условиями возникновения порабощения человека или в терминах политической экономии – эксплуатации человека человеком, ибо его «с необходимостью» в данном случае следует понимать как математическую достаточность. Но условия эти, будучи достигнутыми человеком, становятся уже неуничтожимыми, если, конечно, человечеству не удастся вбомбить себя снова в каменный век. И таким образом, надежды основателей научного коммунизма на ликвидацию эксплуатации человека в будущем повисают в воздухе. Вряд ли такой вывод из теории происхождения семьи, частной собственности и государства устроил бы ее автора. Но из самого характера этих условий (избыточной производительности труда и возможности сохранения произведенного богатства), очевидно, следует только возможность порабощения человека человеком, т.е. в математическом смысле только необходимость, а для достаточности требуется третий фактор, который как бы оплодотворяет возникшие технологические возможности человечества. Этот фактор почти всегда присутствовал в истории, и, по-видимому, был посчитан классиками коммунизма как постоянно и неизменно действующий на фоне развивающегося технологического прогресса, а потому не влияющим на ход истории, что в какой-то мере справедливо для ограниченных отрезков исторического времени. Этим фактором является воля, воля одних людей к порабощению других и воля порабощенных к освобождению. Без сознательного стремления каких-то групп людей (Л.Н. Гумилев называет их «людьми длинной воли») к богатству, без сознательного желания их поработить других людей и заставить их работать на себя никакие технологические новации не привели бы к возникновению рабства и эксплуатации человека человеком. С тех пор как возникла такая возможность подобные люди почти всегда находились в обществе, при том даже в некотором избытке, что приводило к междоусобной борьбе между ними. Я написал выше почти всегда, в основном, из уважения к авторитету Толстого, который приводит как раз реальные противоположные примеры жизни мирных трудовых сообществ – переселенцев на новых землях: «Поселенцы приходят на землю, садятся на нее и начинают работать, и никому в голову не приходит, чтобы человек, не пользующийся землей, мог иметь какие-нибудь права на нее, и земля не заявляет никаких отдельных прав; напротив, поселенцы сознательно признают землю общим достоянием и считают справедливым, чтобы каждый косил, пахал, где хочет и сколько осилит… Поселенцы на вольной земле работают своими или ссуженными им без роста орудиями, каждый для себя или все вместе на общее дело… Говоря о такой общине людей, я не фантазирую, а описываю то, что происходит теперь не у одних поселенцев русских, а везде, пока не нарушено чем-нибудь естественное свойство людей» . 7 Но явления эти все же были редки, так что воля к порабощению действительно оставалась, начиная уже с бронзового века, постоянно действующим фактором в истории, который, однако, не следует игнорировать. Субъективность этого фактора и определяет неповторимость исторического процесса на различных территориях и у различных народов. Хотя рабство было почти повсеместно в Старом Свете, однако формы его были различны, рабы далеко не везде были существенными участниками процесса производства, у многих народов они выполняли роль лишь домашней прислуги, так что историки выделяют домашнее рабство в виде некоторого самостоятельного экономического института. Заметим, что латинское слово servus означает одновременно и раба и слугу. Эта форма рабства опиралась на развившееся в патриархальных семьях семейное рабство, когда младшие члены семьи находились, по сути, на положении рабов, как, например, в Афинах до реформ Солона, когда отец мог даже продать детей в рабство на сторону. Лишь в некоторых уже достаточно хорошо организованных государствах получило широкое применение рабство непосредственно в производительной сфере: в Двуречье при богарном земледелии на «высоких» землях, в Египте в храмовых и государственных хозяйствах и на общественных работах, т.е. там, где концентрация больших масс рабов могла быть обеспечена соответствующей концентрацией вооруженной силы. В Греции распространение рабства стало возможным лишь при высокой плотности эллинских городов и поселений в этой гористой стране с малым числом проходов во внешний мир, с которым связь осуществлялась, в основном, по морю. А море в эпоху, когда торговля еще сливалась с пиратством, было опасно и для свободных жителей Эллады. Платон, обсуждая положение рабовладельца, просто указывает, что спокойная жизнь такого человека в окружении многочисленной челяди обеспечивается тем, "что любому из частных лиц приходит на помощь все государство". 8 Молодые племена (славяне и германцы) захватившие провинции Рима и Византии принесли с собой вновь общинное земледелие свободного крестьянства и выросшие на этой основе феодальные отношения, но разве это было связано с технологическим прогрессом этих племен по сравнению с земледелием в римской империи? Кроме того на огромных просторах Азии и Африки рабство существовало еще более тысячелетия, до XIX и даже до XX века. С развитием товарного производства в Европе в эпоху великих географических открытий началось возрождение рабства в его наиболее жестоких формах. Капитализму это не мешало, а, наоборот, было одним из источников первоначального накопления. Хлопковые, каучуковые, кофейные плантации действовали в рамках капиталистического способа производства с высокой рентабельностью.
XX век дал новые неожиданные формы личного рабства, неизвестные Льву
Толстому. Принудительный труд «восточных рабочих» на предприятиях фашистской
Германии не нарушал капиталистического характера производства на них, более
того, планы нацизма предусматривали широкомасштабное возрождение рабства
в третьей империи, что приветствовалось руководителями немецкого бизнеса.
Впрочем, принудительный труд миллионов «зэков» в сталинских лагерях не менял
социалистического, по мнению великого вождя и учителя, характера производственных
отношений в Советском Союзе. Наиболее распространен ныне способ порабощения в форме дани - по определению Льва Толстого, когда у людей, лишенных собственных средств существования, поработители за эти средства требуют денег, которых у рабочих, естественно, нет, и вынуждают их за эти эфемерные символы стоимости исполнять работы на не принадлежащих им предприятиях и землях. В этом способе деньги играют фундаментальную роль, являясь главным инструментом эксплуатации, но и этот способ почти также древен, как и другие. Эту же роль денег в раннем афинском обществе отмечает и Энгельс: «Основным средством для подавления народной свободы служили при этом деньги и ростовщичество» . 9 ]Таким образом, Лев Толстой подметил весьма существенное свойство человеческой цивилизации, а именно: изобретенные на заре этой цивилизации формы эксплуатации человека человеком используются далее на протяжении всей истории вплоть до наших дней, порождая неопределенность в классификации различных сообществ, возникавших в различные эпохи у различных народов, причем формы эти оказывались весьма мало связанными собственно с технологиями производства, с техникой земледелия, скотоводства или ремесла. Этот вывод порождает представление о неизменности основ организации человеческих сообществ на протяжении последних двух-трех тысяч лет. А между тем мы видим, как разительно меняется жизнь людей с XVII века, и главным революционизирующим фактором в этом процессе является развитие техники. Со времени освоения скотоводства и земледелия влияние технического прогресса на организацию жизни людей никогда не было столь значительным. И наиболее явным отличием нового времени от всех предшествующих веков было возникновение крупных промышленных предприятий, повлекшим за собой все возрастающую урбанизацию захваченных этим процессом стран и концентрацию на них лично свободных работников за счет, в первую очередь, сельского населения.
В античном мире были крупные объекты - строительство общественных и частных
зданий, дорог, акведуков - с большой массой работников на малом пространстве,
но эти проекты требовали всегда привлечения соответствующей воинской силы
для поддержания порядка. Скорее всего, вопрос о форме порабощения (эксплуатации) решается в зависимости от возможностей эксплуататоров поддерживать ту или иную форму, возможностей технических и военно-полицейских, а не экономическими имманентными свойствами системы эксплуатации. В странах, где большая часть населения работает по найму, установить открытую прямую власть незначительного меньшинства на личностью работника было бы практически невозможно, капитал предпочитал идти на определенные уступки, откупаясь и подкупая своих рабов. Правда, ныне писатели-фантасты в своих анти-утопиях прогнозируют новые возможности порабощения на основе развивающихся компьютерных технологий. РАЗДЕЛЕНИЕ ТРУДА Растущее разделение труда является характерной чертой цивилизации. С возникновением классов связано разделение на умственные и физические формы труда, которое в настоящее время представляется многим настолько естественным, что стирание граней между ними, провозглашенное в "Манифесте…", и ныне вызывает иронию у многих образованных людей. Однако, и здесь Толстой не оставляет места для уклончивых толкований: "Наука и искусство подвинули вперед человечество. Да! Но не тем, что люди науки и искусства под видом разделения труда и словом и, главное, делом учат других пользоваться посредством насилия нищетою и страданиями людей для того, чтобы освободить себя от самой первой и несомненной человеческой обязанности трудиться руками в общей борьбе человечества с природою". Крупная промышленность, возникавшая в России на глазах Толстого, породила новые, не свойственные прежним традиционным обществам формы разделения труда. На фабриках и заводах пооперационное разделение труда вело к полной дегуманизации труда, лишало его смысла в глазах рабочего.
В крестьянском хозяйстве, вопреки чисто интеллигентскому мнению об "идиотизме
деревенской жизни", выполнение этой первой человеческой обязанности трудиться
руками было освящено разумной целесообразностью и необходимостью всей последовательности
трудовых операций от пахоты и до сбора урожая, последовательности, полностью
осознаваемой работником и приносящей нужные ему плоды, полезность которых
также была очевидна. Таково же было положение и ремесленника, производящего
продукт из бесформенного сырого материала. Результаты такого труда несли
на себе отпечаток личности работника, приложенных им усилий и мастерства.
И сам труд работника, как бы ни был он тяжел, распределялся в течение дня
или страды самим работником под давлением лишь естественных внешних обстоятельств:
погоды, местности, длительности светового дня и т.п. Никто другой и не мог выступить с критикой тенденций разделения труда: и марксисты, и буржуазные идеологи, противники социализма, все после Маркса рассматривали развитие технологии как естественный процесс. Критика этого положения казалась образованным людям проявлением какого-то дремучего обскурантизма. Лев Толстой был последователен в убеждении, что все развитие общества происходит по воле людей, и, может быть, уже в силу возраста не боялся предстать перед современниками в виде такого обскуранта, поэтому он развивал свою мысль с беспощадностью, свойственной разве что гениям: "…такое разделение труда, при котором мастер делает всю жизнь одну сотую предмета или кочегар на заводе работает в 50-градусной температуре или задыхаясь от вредных газов, - такое разделение труда невыгодно людям, потому что оно, производя ничтожные предметы, губит самый драгоценный предмет – жизнь человеческую. И потому такое разделение труда, как то, которое существует теперь, может существовать только при принуждении". Этот вопрос имеет кардинальное значение для коммунистического выбора, поскольку целью коммунизма является освобождение труда от всякого принуждения, экономического или внеэкономическими методами. Но в современной ситуации принуждение определяется, казалось бы, не общественными отношениями, а самой технологией. Позднее Зигмунд Фрейд, исходя из "репрессивного", принудительного характера труда в современном обществе (за исключением некоторых его творческих видов) пришел к пессимистическому выводу об утопичности самой идеи коммунизма.
В XX веке этот вопрос касался уже не только рабочих, но и бурно растущего
сословия мелких горожан, занятых в сфере обслуживания и управления. Стандартный
представитель его, служащий или инженернро-технический работник, как пишет
Эрик Фромм - "…всего лишь шестеренка - большая или маленькая - машина управляет
им, навязывает ему темпоритм, ставит условия, которые он просто обязан выполнять;
и он не властен над этой чудовищно большой машиной, он по сравнению с ней
ничтожен". 11 Уже в "Манифесте…" требуя введения всеобщей трудовой повинности и создания трудовых армий, особенно, для сельскохозяйственных работ, Маркс и Энгельс делали упор на рост производительных сил при коммунизме, следствием чего должно быть облегчение труда, уменьшение его продолжительности и тем самым высвобождение человека от этой "первой и несомненной человеческой обязанности" (вспомните: самое большое богатство человека - это свободное время). Август Бебель, кажется, единственный из теоретиков коммунизма, внимательно изучивший и оценивший прагматическую сторону учения Льва Толстого, в частности, его личный опыт совмещения физического и умственного труда, писал в своей книге "Женщина и социализм": при коммунизме все будут заинтересованы в том, чтобы "труд по своей продолжительности был умеренным и никого не переутомлял; во-вторых, чтобы труд был по возможности приятен и допускал разнообразие; в-третьих, чтобы он был как можно более производительным…" . 13 И далее: "Могущественный рост производительных сил, в соединении со все усиливающимся упрощением трудового процесса, сделает возможным не только значительное сокращение рабочего времени, но и облегчит также приобретение навыка в самых различных отраслях труда". Бебель, кажется, понимал, что рост производительности и упрощение труда взаимосвязаны, но никто из теоретиков коммунизма не видел принципиальных различий между самостоятельным, осмысленным трудом крестьянина, ремесленника и даже мастера в мастерских молодого Форда и рабочего на конвейере автозавода того же Форда. Для них производительный труд различался продолжительностью, тяжестью, внешними условиями труда (грязь или чистота, и т.п.), но не своим духовным, психологическим аспектом. В общем, это не удивительно: ни Маркс, ни Ленин, ни Фрейд, в отличие от графа Толстого, никогда ничего не производили собственными руками, и эмоциональный, духовный мир самостоятельного, свободного труженика был им неизвестен. Конечно, и на крупных предприятиях существуют очень небольшие группы рабочих и специалистов высшей квалификации, универсалов хотя бы в пределах своего предприятия, освоивших почти все виды его производства и выполняющие самые сложные, ответственные задания, мастеров в высоком значении этого слова, для которых труд сам по себе наполнен духовным смыслом и интересом. Однако большая часть товаров в современной промышленности производится руками специалистов средней и низкой квалификации в эффективно раздробленном трудовом процессе, дающем тем лучший результат, чем более труд человека в нем обладает свойствами труда автомата. Советская власть в полной мере столкнулась с этой проблемой. Наша промышленность развивалась в общем потоке развития индустриальных стран, и даже в сельском хозяйстве большевики стремились перейти к пооперационному разделению труда. Результатом этого было, как и во всем мире, отчуждение рабочего от труда. Но при капитализме в развитых странах сложилась жесткая система принуждения к труду, основанная на конкуренции между работниками, подкрепляемой угрозой безработицы при существовании резервной армии труда. Советская власть, устранив этот "винт", пыталась возместить его воспитательными и идеологическими мерами в сочетании с полной регламентацией проявлений активности человека. Но воздействие на сознание не могло на длительный срок подавить глубинные, зачастую неосознаваемые стремления, имманентные человеческой психике, непреодолимо требовавшие реализации. Посмотрите, сколько горожан, особенно пожилых, тратит все свое свободное время и силы на своих шести сотка. Интеллигенты от партноменклатуры большей частью видели в этом какие-то пережитки частнособственнического менталитета. Но нет, на этих сотках никто не нажил себе миллионов. Это была чисто психологическая реакция на дегуманизацию их труда на предприятиях и в учреждениях, компенсация вынужденного труда трудом свободным, одухотворенным понятной целесообразностью и завершенностью в своем продукте. Другой способ компенсации - повсеместная страсть к автомобилям, когда человек, перенося на него имеющиеся трудовые навыки и знания, тратит добровольно и с удовольствием свое свободное время, согнувшись над мотором или распластавшись под машиной, на бесконечное копание в его узлах и устройствах, получая взамен кратковременное удовольствие почувствовать себя господином хотя бы частицы искусственной среды, порабощающей его в течение рабочего дня. И если человеку не удается найти в какой-либо форме компенсирующий выход, то он уходит в асоциальные области жизни, примером, чему является распространение промышленного алкоголизма. Это пророчески предвидел Толстой: "Узаконения о праве собственности земли, предметов потребления и орудий производства предлагается заменить узаконениями принудительной работы", т.е. фактически "устанавливают опять рабство в его первобытной форме". Подчеркнем еще раз, что корень зла Лев Толстой видит не в области идей, а в реально складывающемся характере труда, в нарастающем противоестественном разделении труда, вызванным нарастающим спросом (и стимулирующим этот спрос) на разнообразие материальных благ. Толстой не был бы экстремистом, если бы не довел эту мысль до ее логического конца: "Предполагать, что при обобществлении орудий труда производства останется то же обилие посредством принудительного разделения труда производимых предметов, - все равно, как предположение о том, что при освобождении от крепостного права останутся те же домашние оркестры, сады, ковры, кружева, театры, которые производились крепостными. Так что предположение о том, что при осуществлении социалистического идеала все люди будут свободны и, вместе с тем, будут пользоваться всем тем или почти тем же, чем пользуются теперь достаточные классы, заключает в себе очевидное внутреннее противоречие". Так что же нам делать? "Главная ошибка при устройстве человеческих обществ и такая, которая устраняет возможность какого-нибудь разумного устройства жизни – та, что люди хотят устроить общество без земледельческой жизни или при таком устройстве, при котором земледельческая жизнь – только одна и самая ничтожная форма жизни", - записывал он в дневнике 2 апреля 1906. И далее: "Только земледельцы кормятся прямым трудом. Горожане неизбежно кормятся друг другом. Среди них возникло государство и возможно и нужно. Земледельцам оно излишне и губительно".
Но разве это выход для индустриального общества? В ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В этой статье мы обсудили три проблемы из области общественных наук, поднятые
Л.Н. Толстым более ста лет назад. Первая из них касается экономического моделирования
современного общества и сознательного действия в нем эксплуататорских сословий
через механизмы рынка (цены, деньги) и через институт государства. Стремление
экономистов разных идеологий пренебречь этими факторами и подогнать свою
науку под стандарты естественнонаучных теорий за последние полтора века не
дало положительного результата. И, наконец, проблема "репрессивного" характера труда, вскрытая Толстым за два-три десятилетия до Фрейда и базирующаяся на возникшем в крупной промышленности глубоком разделении труда, сейчас стала уже политически актуальной для коммунистов. Нельзя же долго строить свои призывы к народу на том, что ныне порабощение стало жестче: человек не будет всерьез бороться лишь за меньшее принуждение, коммунистам надо выработать перспективу реального освобождения человека труда.
Читатель не найдет здесь ответов на все эти вопросы, но автор будет удовлетворен,
если его статья напомнит хотя бы о существовании этих проблем, и тем самым
подтолкнет мысль других исследователей к их обсуждению.
|