(продолжение)
Когда Объединённый Штаб захотел ввести тот тип военной организации, который действовал недолгое время существования Маршевой Колонны, и который потом практиковался в подразделениях коммунистов, возникли, как этого и следовало ожидать, конфликты с теми, кто не привык к организации, придерживающейся норм принудительного их соблюдения. Они привыкли всегда поступать по своему усмотрению, делая то, чтó хотели и когда хотели. Структуризация основных партизанских подразделений с соответствующими военно-политическими командирами и их заместителями, назначение ответственных за каждую сферу деятельности, было сильным ударом для тех людей, которые считали, что спонтанность является главным фактором в непрерывном функционировании военной деятельности. Они считали неуместным применять в данном случае нормы и правила казарменной жизни. Партизанский отряд коммунистов, отмечал Педро Антонио Марин, был, своего рода, продолжением казармы: караулы, дежурная смена, часовые, дежурный офицер, смена караулов, т.е. «это было структурированное подразделение, не сказать, что бы уж совсем строго вертикальная военная структура, но, по крайней мере, стабильная. У них были караулы на подходе к лагерю; дежурный офицер, караульный, смена караула происходила каждые 24 часа, и в этом промежутке времени имели место обычные построения утром и вечером для отдачи приказов относительно повседневных дел».
«С этого момента начинается история войны различий с либералами, которые не имели в своих отрядах такой органической структуры. Они, обычно, действовали с территории своих деревень со своими деревенскими вождями во главе и отрядами по 20-30 человек, в то время как остальной личный состав отдыхал со своими семьями, работал на своей земле в ожидании приказа сверху, чтобы собраться, а затем быть наготове, дабы выйти на разведку или вступить в бой с врагом…. Казармы, в которой пребывает армия утром, вечером, 24 часа в сутки, у них не было. Не было и строгого контроля над вооружённым личным составом…».
«Что сразу бросалось в глаза, так это то, что коммунисты, там, где они решали остановиться и жить, сразу же организовали охрану. Я тоже делал так, поскольку мой опыт тоже подсказывал мне такие действия. Не сделать этого, означало признаться в собственной недисциплинированности. Так это мне представлялось. Поскольку, если, допустим, у тебя 100 человек в отряде, а завтра их уже нет в расположении, а послезавтра, как ни в чем ни бывало, они приходят обратно, а потом снова расходятся по своим близким и родным, разгуливая по деревне без всякого контроля – вот это всё и есть наглядное проявление отсутствия норм и правил, которые всегда присутствуют при наличии казармы…».
Объединённый Штаб выполнял функции руководства, примерно, около года, несмотря на возрастающие трудности, которые, всё же, разрешались совместными усилиями. Несмотря на возникавшее иногда недопонимание, зона деятельности партизан постоянно расширялась, и с самого начала проводились совместные операции. Так, однажды, более сотни человек из разных армейских подразделений шли из Гаитании, везя с собой 50 карг (6250 кг) награбленного кофе. Был дан бой, в результате которого солдаты бросили все свои трофеи, оружие и большое количество боеприпасов. «Это был наш большой успех». При первом захвате Органоса, посёлка в департаменте Уила, участвовали объединённые силы партизан. «Мы сумели организовать полное окружение посёлка в течение 5 часов, замкнули кольцо, и полностью овладели ситуацией после серьёзного и продолжительного боя. В результате, мы захватили винтовки, револьверы, ружья и «грасы», в казарме полиции мы обнаружили 4 тыс. патронов к винтовкам, а одну винтовку, итальянского производства, вместе с 5 тыс. патронов к ней, мы нашли в доме местного священника, его звали Монар…». Этот падре Монар служил мессу без сутаны, предпочитая ей военную форму лейтенанта, и без всяких душевных борений со своей совестью благословлял оружие, да, и сам частенько ходил с военными патрулями, вооружённый длиннющим мексиканским карабином, поохотиться, как он говорил, на «девятиапрельский сброд». «Посёлок был сильно разрушен в результате операции партизан». Объединённые отряды партизан нагрянули и в Гаитанию; консерваторы и полиция не оказали сопротивления, они просто убежали. «Мы удерживали этот посёлок в течение 24 часов, конфисковывая всё, что было нам необходимо для дальнейших действий…». Позже был совершён новый рейд на этот же посёлок, под командованием Лоайсов и Гарсий. Другая совместная операция была проведена против отрядов гражданских бандитов, которые действовали под покровительством властей в деревне Эль Пескадо. «Они нас преследовали, а мы организовали контратаку и застали врага врасплох. Они достались нам живыми, и при них 10 винтовок». В Сантьяго Перес, деревушке муниципалитета Атако, партизаны-либералы под командованием Лоайсов, понесли серьёзные потери, и не была выполнена поставленная цель – освобождение 30 либералов, которых должны были расстрелять в течение ближайших дней, и, в итоге, они были расстреляны, поскольку нападавшие, забыв о главной задачи, бросились в таверны, дабы приложиться к бутылке, а потом начали грабить магазины. Полиция же, тем временам, успела засесть в окопах на выгодных позициях, и, в итоге, либералы потеряли много людей и проиграли сражение. После этих событий была достигнута договорённость о создании смешанных разведывательных групп под командованием, как либералов, так и коммунистов. Вскоре произошло занятие посёлка Сан-Луис, около столицы департамента Уила; командовал этой операцией Фидель Рико, он же лейтенант «Хоселито». Партизаны захватили оружие, боеприпасы, провизию, и воспользовались случаем для того, чтобы провести интенсивную пропагандистскую кампанию с целью побудить крестьян севера Уилы присоединиться к сопротивлению диктатуре. Органос был восстановлен властями с учётом опыта предшествующего нападения партизан: были возведены укрепления для предупреждения возможных нападений. Андрес Бермудес, он же лейтенант «Льянеро», по приказу Штаба Эль Дависа, в ходе ночной операции вошёл в этот посёлок. Оборонявшиеся сопротивлялись более 5 ночных часов. В итоге, защитники посёлка были побеждены, но ценой больших потерь у партизан. Среди них было много убитых и раненых. Партизан обнаружили ещё на подходе к посёлку, и потому был утрачен фактор внезапности. Поэтому, когда они достигли намеченного района сосредоточения, там их встретили гранатами с заранее подготовленных позиций.
«Я прибыл в отряд Ла Окасьона, и тогда мы окончательно реорганизовали руководство партизанского движения либералов с моим присутствием. Это произошло спустя много времени после прибытия коммунистов в Эль Давис. Конечно, в процессе создания совместного командования от коммунистов исходили такие идеи, которые не нравились либералам. Были такие вопросы, которые, в итоге, так и не позволили достичь прочной совместной организации и конкретного единства таким образом, чтобы на практике появилось единое военно-политическое руководство для всего фронта борьбы на юге Толимы. Конечно, были и вещи личного плана, личной неприязни, проявления каудильистской мелочности. Но, так или иначе, мы объединились – Херардо, его сыновья, Гарсии, Рады и некоторые из Оспинасов – сейчас уже не вспомню имена всех. Из Оспинасов это те, которые уцелели в Эррере; кое-кто уцелел из семейства Рада, один из них жив до сих пор, но весьма обременён годами, очень старый уже, очень, весь в морщинах, ему дали прозвище «Революция», - вот, с ними мы и сформировали руководство партизанами-либералами юга Толимы, как кое-кто утверждал, в противовес коммунистам. Кстати, до этого никто не говорил о коммунистах плохо, абсолютно никто…». Говорили о том, что надо расширять борьбу, объединяться с партизанами Льяносов, с партизанами Антиокии и организовывать движение большего масштаба, дабы ликвидировать Систему. Настаивали на том, что для либералов одной из главных установок должна стать неуплата налогов, «лучше тюрьма, чем это…, чтобы подорвать экономическую основу правительства. Говорили, что в этой борьбе с нами коммунисты, народ очень надёжный, настоящие революционеры, которых очень преследуют…. Я несколько поменял направление своих мыслей. Я думал иначе. Идея заключалась в том, чтобы не отставать в борьбе против консерваторов; надо было продвигаться вперёд в других вопросах, но не очень широких, поскольку изменения не делаются слишком быстро…». На следующий день Педро Антонио Марин вернулся к своему отряду.
Вооружённый личный состав был свободен, у него была свобода, как у любого гражданского лица, и он мог мобилизовываться, когда он того хотел, не будучи связанным крепкой дисциплиной отрядов, об этом говорилось на втором собрании руководства партизанского движения либералов. Различия с коммунистами доходили и до вопросов весьма деликатных. Боец мог уходить и приходить, но самым главным было то, что он всегда подчинялся приказам руководителя деревни. «Со всей серьёзностью было указано, что военные трофеи должны принадлежать тому, кто завладел ими в бою. Боец рискует своей жизнью для того, чтобы завладеть ими, трофеи, прежде всего, это стимул в борьбе, следовательно, они должны быть его собственностью. Равным образом это относилось и к оружию, равным образом – к деньгам, то же самое – к мулу, лошади или разного рода товарам, которые оказывались в руках бойца. Всё это весьма отличалось от того, что было в отрядах коммунистов…».
«У вас нет никаких оснований с объединением с теми, из Эль Дависа…» - раздавалось во время споров в адрес старого Херардо Лоайсы и его сыновей, поскольку они участвовали в общих собраниях с коммунистами. «Кальарио», молодой бакалавр, человек сильного характера, говорил о том, что «опыт коммунистов, может быть, и хорош, и находится в полном соответствии с их дисциплинарными методами и формами организации…». «Но вы, прежде всего и несмотря ни на что, либералы…» - таким был аргумент, который выдвигался им для того, чтобы заставить их больше не участвовать в собраниях коммунистов в Эль Дависе.
Рады и Оспинасы были «самыми главными агитаторами» в ходе дискуссии на третьем собрании Штаба либералов. В России всё стало коллективным, и это отражается на Эль Дависе, коммунисты хотят коллективизировать всё, вплоть до старых обычаев. Та милитаризация, которая устроена ими в своих отрядах, это то, что ограничивает личную свободу людей с оружием в руках, они хотят всё контролировать, вплоть до того, как ты дышишь. В качестве примера приводилась ситуация с сельским хозяйством. В Эль Дависе после сева на первых расчищенных участках земли надо было ждать назначенного заранее, запланированного времени для сбора кукурузы и терпеливо выслушивать приказы ответственного за экономику, который говорил, когда надо собирать урожай и как надо распределять его для нужд и потребления вооружённых отрядов и гражданского населения. Утверждали, что вот также начиналась коллективизация сельского хозяйства и в России. Всё было строго по плану, без того, чтобы индивидуально могли рисковать, предпринимать что-либо по собственной инициативе. «Мы живём и действуем на юге Толимы, земле, на которой мы выросли, это наша территория. И нечего нас равнять с землёй столь далёкой, как Россия. А именно этого и хотят коммунисты Эль Дависа, которые думают, как русские. Таковы их принципы. Этот пример затрагивает нас напрямую, это порождает серьёзные проблемы в наших отрядах. Они – это они, со своим образом мысли, а мы – это мы, с нашим образом мысли, либеральным…».
Но, несмотря на горький привкус критики, не было предпринято никаких решительных действий, направленных на возможный разрыв. Единственное, что пока создавало и производило трещины, это разного рода разговоры: «Нельзя даже немножко промочить горло и повеселить душу. Почему мы должны спрашивать разрешение в отряде для того, чтобы немного выпить…? Чистой воды милитаризм, контроль, надзор за тем, что у кого в голове...».
«В Эль Сокорро отряд, который был со мной, можно сказать, почти сделал шаг вперёд, как коммунисты или параллельно им, в вопросе контроля над торговлей в этом регионе на благо всего коллектива, а не только нескольких отдельных личностей…». Торговля стала яблоком раздора в конфликте, который с огромной быстротой увеличивал трещину между двумя группами партизан, переломный и окончательный конфликт в в предпринимаемых решениях. «Ну, вот, например, руководители либералов часто покупали себе бычка, который стоил 70 песо, но при этом говорили продавцу: «Я даю тебе 45, если это тебя устраивает, больше у меня нет»; в итоге, столько и давали. Или, допустим, мул, которого продавали; они предлагали человеку 70 песо, а на самом деле этот мул стоил 100 песо. Пришёл как-то один либерал, человек преданный движению, с грузом кофе, так они ему так и заявили: даём тебе 35 песо, не можем мы заплатить больше по причине насилия, из-за этой злосчастной войны кофе сегодня почти не имеет спроса, нет покупателей в посёлках. Руководители либералов перепродавали по большой цене то, что они покупали, коммерсантам. Подобного рода торговые операции, которые они устраивали без всякого зазрения совести, придавали им всё больше смелости. Поэтому то же самое происходило и с теми товарами, которые циркулировали внутри отрядов: соль, мыло, свечи…».
В отрядах же коммунистов было установлено, что если бык стоил 70 песо, то надо платить за него именно 70 песо, поскольку было бы вопиющей несправедливостью лишать слишком уступчивого продавца его, может быть, последних денег. Извольте платить 70 песо! Если метр какой-нибудь ткани стоил 50 песо, то почему же он должен был продаваться бойцу по более высокой цене…? То, что было у либералов, нельзя было назвать разумным подходом, тем более в условиях войны, ведь экономическая блокада – это страшное оружие. «А тут получалось блокада между нами самими…».
Партизаны-коммунисты, перемещаясь по отдалённым районам, делало это с командой агитаторов, которые использовали собрания, проводимые в деревушках для обнародования своих установок, оставляя после себя социальную базу, понимающую цели их борьбы и контакты для продолжения дальнейшей работы. «Партизаны-либералы предписывали своим людям собираться на определённой территории, кто-нибудь проводил собрание, достигали каких-то договорённостей по мелочам, поговорили друг с другом и до свидания. Это тоже порождало глубокую неудовлетворённость, и это было вполне логично. Люди взращиваются не только словом, хотя во многих случаях слова имеют большое значение…».
Педро Антонио Марин говорил на заседаниях Штаба либералов, что, будучи достаточно опытным, поскольку его отряду пришлось проделать путь аж от Эль Довио, он не столько сражается, сколько бегает, и потому он горячо настаивал на необходимости создания такого типа военной организации, «которая позволяла бы тебе защищаться в благоприятных условиях. Ведь всякий раз нас разбивали именно по причине недостатка адекватной военной организации. Эта война, в которой мы сейчас участвуем, всё равно заставит нас искать такие формы. Но на этих заседаниях предпочитали не углубляться в такие материи…».
Но разве они не видели, сколько мёртвых либералов плыли вниз по рекам в каждый час дня и ночи, мёртвых, с которыми мы сталкиваемся на каждом шагу, и людей, которых убьют завтра…? Разве они не видели, что в Боготе, Кали и в Валье количество убитых продолжает расти вследствие репрессий правительства консерваторов? Надо было быть слепым, чтобы не видеть этого и не осознавать эту суровую реальность. Невозможно, сеньоры, говорить о каком-то союзе между либералами и консерваторами, не может существовать такой возможности ни сейчас, ни потом. Столько мёртвых, и это для того, чтобы всё закончилось тёплыми дружескими объятиями с консерваторами?! Недостаток ума и недостаток чувств в душе, забвение партийных чувств. Таков был патетический, гневный ответ либерала на идею коммунистов из Эль Дависа о том, что надо объединяться снизу независимо от партийной принадлежности в общей борьбе за свержение диктатуры и создание совместно народного правительства, правительства народа. Столько мёртвых стояло перед глазами, столько мёртвых было в памяти, и всё для того, чтобы закончить обменом рукопожатиями с убийцами наших людей?! Нет, такая идея никак не могла быть принята. Либералы смотрели на свою политику сквозь лупу, которая увеличивала лица своих мёртвых.
«Я смотрел на все эти вещи иначе. В районах Планадас, Гаитании, в Айпе, в Палермо – в этих регионах консерваторов, я сам видел, что многие никак не были связаны с насилием и не участвовали в нём. Мы входили в их дома и встречали поддержку, нам сообщали информацию и оказывали помощь. Среди них было очень много хороших людей. Когда ты пытался как-то выяснить их политические взгляды, то приходил в ужас от сумбура в их головах, они крестились, читали молитвы, обращались к своим идеям столетней давности. Это был вопрос осторожности в общении с ними, ты старался понемногу усмирять дух конфронтации, разъяснять политику, опираясь исключительно на реальные факты для того, чтобы у них в душе зародилось сомнение, и оно проникло в их головы. Ни в коем случае не настаивать, говорить, имея в виду сеяние в них сомнения. Не торопиться…».
Тогда, в силу очень сложной обстановки, в которой находились партизаны, никто особо не старался извлекать на свет разногласия, не смотрел друг на друга с недоверием, не проступал пот ненависти между ними, не разделялись в своих чувствах, когда, яростные от стрельбы, сидели вместе в окопах, ожидая второй большой военной операции армии, которая развернулась из района Ла Эрреры и Риобланко через Эль Атако на Бильбао. В этой масштабной операции по прочёсыванию местности было задействовано более 2 тыс. солдат, принюхивающихся к листьям и стволам деревьев, внимательно оглядывающихся перед тем, как наклониться и попить воды из горной речки, внимательно всматривающихся в заросли кустарника, создающих впечатление, словно они желают добыть партизан из-под земли. В то время главное для всех было одно – сражаться. Забывалась острота слов, забывалась старая привычка объяснять другому, что и как надо думать. Коммунисты стойко сражались в районе Эль Дависа, мёртвые лежали повсюду, люди падали, сражённые пулями, гроздьями. «Мы сражались у дороги, ведущей к Ла Эррере, в местечке под названием Ла Гаррия, около Пальмы; бились мы, словно это было последнее сражение в нашей жизни; коммунисты заставили войска отступить, поскольку хорошо им дали своими меткими выстрелами; они давали военным возможность продвинуться немного вперёд, и те попадали в смертельную ловушку, и потому по причине страха те, кто шёл по следам впереди идущих, бежали назад, боясь продолжать наступление. Убитых было много. Коммунисты соединились с нами в районе Орисонтес, и мы вновь вступили в бой с армией, мы бились с ней, уже не отступая, стали преследовать военных, как тень, одержимая местью, мы стреляли им в спины. Войска вернулись обратно по дороге на Риобланко, по дороге на Ла Эрреру, снова этот район был очищен от армии. Мы вздохнули с облегчением…».
«Мне не приходила в голову мысль о возможности разрыва, нет. Вызов на встречу застал меня совершенно врасплох. Глубина конфликта оказалась очень серьёзной…». Правда, Педро Антонио Марин вспоминает, что на предшествующем заседании Штаба либералов старый Херардо Лоайса сказал, и весьма убеждённо, что «у нас нет серьёзных проблем с коммунистами, но, похоже, уже целесообразно разделить дом…». Эта идея получила поддержку большинства. В сопровождении своих 50 человек Педро Антонио Марин прибыл в отряд Ла Окасьона, и ему сказали, что собрание намечено провести ночью, но он уже предвидел, что там произойдёт. В этом не было ни малейшего сомнения. Обеспокоенный, он вспомнил, что спустя 5 дней после кульминации военной операции армии, а операция эта длилась неделю, была проведена последняя совместная конференция либералов и коммунистов, большая Конференция в Орисонтес. Обсуждали, как каждая организация должна работать согласно своим политическим идеям без того, чтобы в будущем это служило источником прискорбных трений. Были заключены важные соглашения относительно вопросов совместной деятельности. Но либералы пресекли всякую возможность для нахождения решений некоторых повседневных событий, которые продуцировали растущее дистанцирование, прискорбную порчу взаимных отношений. Они заявили, что всякая практика смешанных военных действий прекращается; они заявили об окончательном разделении командования, что только в критические моменты нападения врага, они могут снова объединиться, и таким образом избежать, по крайней мере, того, чтобы правительственные войска овладели какими-либо территориями; они заявили, что каждое отдельное командование будет само планировать, под свою ответственность, и руководить отрядами, что военные трофеи должны принадлежать тому отряду, который будет руководить операцией. Произошло и разграничение зон влияния. «Зоны влияния либералов должны были оставаться неприкосновенными, входить в эти зоны могли только либералы…, и никаких посторонних влияний…». Коммунисты не убедили либералов, несмотря на энергичное совместное вмешательство «Ричарда», Исауро Йосы и «Мелько». Их аргументы просто пропустили мимо ушей, их слушали, словно их в тот момент там не было, возникала пустота огромной пропасти. «Ричард» сказал, что все эти разногласия не носят принципиального характера, что время разрешит их само, что, в свою очередь, это неизбежно будет использовано врагом. Его слова не имели никакого отклика. Разлад военной деятельности партизан наступил достаточно быстро. Дистанцирование друг от друга произошло, когда руководители коммунистов из Эль Дависа сообщили и разъяснили 8 пунктов Программы, принятой на I Общенациональной Конференции Движения Национального Освобождения, проведённой в Виоте в августе 1952 г. В ней приняли участие различные партизанские движения страны, юг Толимы был представлен только коммунистами, либералы Лоайсов отказались от участия. Решения этой конференции, без сомнения, носили программный характер, и они шли гораздо дальше целей либералов в их борьбе за свержение правительства консерваторов, восстановления власти либералов и защиты Конституции, порабощённой осадным положением. Конференция в Орисонте ещё больше способствовала разрыву. «Хотя это был процесс довольно долгий. Коммунисты отстаивали свои позиции, либералы – свои.
Гражданское население пребывало в недоумении. Простые люди полагали, что идти в отряд либералов одинаково, что идти в отряд коммунистов. Конечно, они уже видели кое-какие различия в делах, в организационной системе каждого отряда. Массы были огорчены. Шаги становились другими, новые дни имели иной облик…».
Ночью старый Херардо Лоайса взял инициативу в свои руки, и спокойным тоном, как он имел обыкновение делать тогда, когда хотел быть особенно убедительным, без экзальтации и без излишней жестикуляции, сказал о том, что пришло время поставить точку в отношениях с коммунистами, поскольку если коммунизм и дальше будет процветать в Колумбии, то коммунисты поотбирают у всех фермы, государство отберёт детей, человек лишится личной свободы и станет бедным без права чего-то там рассуждать, вся жизнь станет коллективной, а женщины…, «только представьте себе, чья-нибудь жена, словно свежий ужин на 20 персон, будет кочевать из одной кровати в другую в лихорадочном бреду…. Что уж тут говорить о религии…?! Сеньоры, уже сейчас старухи в Эль Дависе вынуждены прятаться под своими кроватями, чтобы помолиться своему святому покровителю. Что же будет с нашей верой, когда коммунисты придут к власти…? Прощай тогда вера, которую ты, как христианин, приемлешь всей душой…». Таковы были аргументы старого Херардо Лоайсы, человека, который столь радушно протянул руку коммунистам с самого начала прибытия Маршевой Колонны. Сейчас он радикально поменял свои взгляды.
Старый Херардо Лоайса, чётко произнося фразы, без всяких признаков злобы в его светло-голубых лазах, заявил о том, что сейчас становится настоятельно необходимой борьба с коммунистами; что эта борьба будет вестись не только либералами юга Толимы, «либералами чистыми» от всяких посторонних влияний. «Мы имеем поддержку со стороны руководства либералов в Ибаге, Кали и Нейве, одобрение национального руководства либералов. У нас есть поддержка со стороны нескольких армейских половников, которые намерены дать нам оружие и боеприпасы для борьбы с коммунизмом непосредственно в наших регионах. Пришёл момент наложить нашу тяжёлую руку и покончить с коммунизмом…».
«Всё это очень мне не понравилось. И для того, чтобы усилить свои аргументы, чтобы позолотить пилюлю, они сказали, что правительство предложило – и это была для меня совершенной новостью – вознаграждение в 10 тыс. песо каждому из партизанских руководителей, кучу денег по тем временам, для начала крестового похода против коммунистов. К тому, что сказал Херардо, присоединились Рады и Оспинасы…». Была оглашена информация о том, что в распоряжение 10 руководителей Штаба либералов было предоставлено 10-этажное здание в Боготе, и что каждый этаж является собственностью каждого из них, «разумеется, при условии, что они добьются победы над коммунизмом…. В конце они заявили о том, что для нас есть предложения от нескольких алькальдов тех муниципалитетов, где влиятельны партизаны. Одновременно гарантировалось, – так это было в изложении Херардо, Радов и Оспинасов – что тот либерал, который завладеет оружием коммуниста, будет хозяином этого оружия; кто захватит лошадь или скот коммунистов, тому и будет всё это принадлежать. Таковы были стимулы для этой новой войны в войне, которую мы вели с правительством. Теперь провозглашалась война между своими…».
Педро Антонио Марин, спокойно, тщательно взвешивая слова, высказал той ночью всё, что он думал, устояв против коварного словесного яда, и оставшись один перед лицом огромной и соблазнительной лжи либералов. «Всё это очень мне не понравилось, мне было очень неудобно, у меня взыграла кровь, и я обидел их, довольно оскорбительным тоном, поскольку я сказал тогда, буквально брызжа слюной им в лица: «Это планы – не либералов, это планы – консерваторов. Эта борьба против коммунистов, которая приобретает официальный характер, приведёт к разгрому и коммунистов, и либералов. А уцелевших из этих двух сторон или победителей в этой бесполезной и абсурдной войне потом уничтожит правительство. Победители получат в качестве награды пулю в затылок, впрочем, возможно, награду повысят, и они получат две пули в затылок, возможно, правительство примет решение, и нас премируют 4 выстрелами по всему телу…. Я сказал им в ярости: вы плохо кончите, очень плохо, если однажды мы решим ввязаться в это дело и отнюдь не по причине преследования нас со стороны коммунистов. И вы это прекрасно понимаете. Мы с ними одинаково преследуемся властями…. В общем, у нас произошёл открытый конфликт, в ту ночь мы схватились за пистолеты с «Венено» и «Агарре», до смерти нам оставалась дистанция в 2-3 метра, стоило только нажать на курок. Руки сотоварищей-либералов сжимались от злости и желания убить меня, поскольку я сказал им: вы кончите тем, что станете на сторону правительства, станете отъявленными «гóдами», опорой правительства Лауреано Гомеса…». Но, всё же, гнев постепенно улёгся, словно брызнули на него водой, пистолеты вернулись обратно на пояс, слова поостыли. В итоге, решили на следующий день изложить создавшуюся ситуацию на общем собрании партизан.
На этом собрании присутствовало около 300 партизан в качестве делегатов от своих деревень, командиры отрядов тоже были в качестве делегатов. Горячий огонь ожидания пылал на всех лицах, обгоревших на солнце, люди в напряжении держали руки на спусковых крючках, встревоженные, поскольку те решения, которые они должны были принять, очень серьёзно затрагивали их дальнейшую жизнь. «Своим выступлением я расколол собрание надвое. Я спокойно разъяснил, сказал ясно и чётко, что вижу, и в этом у меня нет ни малейших сомнений, к чему приведёт эта политика. Что в такой борьбе я участвовать не намерен, поскольку я не имею морального право на это, и что я очень неуверен в победе. Я сказал о том, что в коммунистах я вижу самые лучшие человеческие качества, в том числе такие, которых, к сожалению, нет у либералов. Поэтому, сказал я, моя винтовка никогда не будет стрелять в коммунистов. Я сказал, что те партизаны, которые согласятся с моими доводами, должны будут уйти со мной, таким образом голосуя за мой подход к проблеме, перед лицом надвигающейся крайне серьёзной ситуации…». Либералы, в свою очередь, привели аргументы, по-своему весьма обоснованные и убедительные: что коммунисты – публика нездешняя; что понятно, почему они до сих пор находятся на территориях, принадлежащих либералам. Чисто местнический подход. Что коммунисты обещали уйти отсюда некоторое время назад, но не прикладывают к этому ни малейшего усилия; что либералы оказали им всевозможную помощь, когда коммунисты прибыли сюда в составе своей Маршевой Колонны; что их приняли, как братьев, а сейчас они захотели остаться тут насильно, укорениться на этих территориях со своими идеями. Настал момент голосования, решающий момент. Херардо и его люди были уверены в победе. Но Педро Антонио Марин уже не чувствовал себя одиноким. «Канун голосования был моментом весьма напряжённым. Я расколол собрание надвое». Война против коммунистов была принята минимальным большинством голосов. Изгнать их из Эль Дависа, изгнать их отряды, покончить с ними – таково было решение общего собрания.
Педро Антонио Марин размышлял. Эта новая ситуация может приобрести общенациональный характер, поскольку новости подобного рода становятся известными и расходятся очень быстро, чтобы обрасти новыми детали в пересказе людей. Ненависть растёт быстро, как сорняк весной. Изолированных фактов и событий не существует, факты и события – это часть процесса, а процесс этот имеет свою внутреннюю логику и рождает определённые последствия. И люди перестают трезво думать.
После завершения общего собрания, были организованы грандиозные танцы, агуардьенте лилось широкой рекой, исполнялись старинные песни в искусном сопровождении гитарных переборов, «и все пустились в пляс парами в бурном веселье, возбуждённые близостью женщин. После этого началось застолье, еды было навалом; в общем, грандиозный банкет продолжался до утра…».
И вот здесь появляется фигура Хакобо Приаса Алапе, «Чёрного Чарро 1 », который станет другом и товарищем Педро Антонио Марина и Мануэля Маруланды Велеса на несколько ближайших лет и навсегда. «В той схватке «Чарро» был на моей стороне». Неразрывная дружба, выдержавшая многие испытания.
«Почему надо оставлять свои повседневные дела, если всё это далось тебе такой головной болью и пóтом глубокой усталости…? Ребра трещат от тяжести груза, а у животных – бока, тяжело нагруженные люди и животные, вот, так мы начали марш по приказу из Эль Дависа, я оглядывался назад с чувством горечи, и видел лагерь в Сан Мигеле: большая хижина в форме навеса из ветвей, которая когда-то приютила нас в горах, рядом примерно такая же хижина для охраны, которая патрулировала впереди в нескольких часах ходьбы по берегам реки Аты и ущелью Сан Мигель; я видел тропу, которую мы использовали, когда посылали отряды за провиантом, и на этой же тропе появлялась потом вереница мулов, нагруженных кукурузой, кабачками, юккой и рогами коров, собранными на брошенных фермах; я видел импровизированный плац, по которому мне так никогда и не пришлось ходить открытым и закрытым строем, и однажды женщины возвращались по этой тропе, скользя в ночи, словно затаившиеся змеи, и их одежды сверкали яркими цветами при свете луны, прошедшем сквозь ветви деревьев, неся в своих котомках еду для партизан, которые, сидя в окопах, спали в 20 м. от «грифов» и часто слышали, как солдаты во сне вскрикивали от страха, а мы, подростки, носили записки от одного окопа в другой, а день встречал нас выстрелами капсюльных ружей, и мы бежали прыжками, спасая свою жизнь, а ружья стреляли из тех земляных укреплений, где партизаны держали фронт против напиравшей армии, и, в итоге, вечером, используя своё превосходство в вооружении, армия, всё же, заняла наш лагерь, уже весь в огне, и мы со своими семьями бежали в Эль Тамаро, где смогли немного передохнуть после этого панического бегства, а сейчас я смотрел на наш лагерь в Сан Мигеле – небольшую деревушку, уже безлюдную, без игр детей на улицах, - мы окончательно покидаем её по той же тропе, по которой нас однажды пригласили укрыться в горах, и, казалось, что обезлюдившие окрестные горы говорят нам: «Прощайте!» - так вспоминает Хайме Гуаракас, внук Вивианы Дуран, активной сторонницы либералов в Тысячедневной войне, то время, когда ему было 13,5 лет.
Но потом они пошли с радостью, согревавшей их одежду, – иллюзия надежды на другие земли, где можно будет обрести пристанище – шли 10 большими группами, в которых находилось 700 человек, подчиняясь командному голосу Хорхе Пеньюэлы, известному как «Кардинал», крестьянина из Чапарраля, участника Маршевой Колонны, который сменил «Ричарда» в руководстве отряда, и с его приходом сформировалось коллективное руководство; каждая семья выполняла распоряжения отца или его помощника, специальные группы невооружённых людей были приданы для помощи многочисленных ячейкам, которые несли груз, а вооружённые партизаны шли впереди, разведывая местность, и сзади, внимательно осматривая всё вокруг; малозаметные тропы, прорубленные специальными группами людей, после одного шага всей огромной массы людей, идущих следом, превращались в широкие дороги, и усталость постепенно отступала; жизнь продолжалась посреди этой необозримй громады гор.
После хотя бы нескольких километров такого марша, человек хранит воспоминания о нём, как настоящее богатство, и Хайме Гуаракас пробуждал их без спешки, и, кажется, что он вновь слышит предупреждающий голос «Чёрного Чарро», т.е. Хакобо Приаса Алапе, уроженца Натагаймы, с широко раскрытыми глазами, с хитринкой, улыбающегося, в широкополом сомбреро, человека дорог, который был под началом Чейто Веласкеса в Льяносах, а потом неожиданно появился в Ла Эстрелье и заявил местным жителям: вам в целях предосторожности надо бы вооружиться, чтобы защитить себя от консерваторов, которые идут, пылая местью против всего, что дорого и близко «девятиапрельцам». «Чарро» сказал, но никто в Ла Эстрелье не обратил внимания на его предупреждение, никто не пожелал прислушаться к нему, будучи уверенными в том, что всё обойдётся. «Никто и не предполагал, что очень скоро наш посёлок будет завален трупами…. А именно об этом и говорил «Чёрный Чарро», когда приехал к нам, говорил о серьёзном изменении ситуации, но ответом стала роковая беспечность. Я увидел его в сопровождении 15-18 человек, вооружённых ружьями с запалом, капсюльными ружьями, они назывались «макока», и с ним были двое моих братьев, Абелардо Гуаракас, который по воле разгневанного народа стал одним из начальников в Сантьяго Пересе после 9 апреля, а также потому что был резервистом, и Маркос Гуаракас, который как-то ночью ушёл к Абелардо, не сказав своей семье, куда он направляется. Они вернулись оба, но уже в компании с «Чёрным Чарро», вдохновлённые, очень эмоционально рассказывая о партизанах, с блеском в глазах…».
«Однако, это армия…» - с уверенностью в голосе сказал в 3 ч. ночи Элиодоро Гуаракас, отец Хайме Гуаракаса, прислушиваясь к выстрелам, доносившимся с дороги, что вела из Планадаса к Ла Эстрелье, и он знал, что говорил, поскольку был резервистом и, в своё время, принимал участие в войне против Перу. «Мы подумали, что происходит что-то странное. Ла Эстрелья не была тем местом, где привыкли к стрельбе. Потом, вроде, всё стихло, но когда наступило утро, когда наше семейство проснулось, тогда мы вспомнили о животных, особенно о белой корове с чёрными отметинами, которая уже скоро должна была телиться и по нашему недосмотру ушла с пастбища, в общем, потерялась наша белая корова с чёрными отметинами и следов её не было видно. Мой отец послал меня вместе с моим младшим братом Чучо искать её, и мы направились к посёлку по дороге, и, вот, на горе, которая называлась гора Конго, мы натолкнулись на мёртвого человека, у него с лица была содрана кожа. Чучо и я замерли в оцепенении, но поскольку отец у нас был человеком строгим относительно того, что приказывал, то всё-таки, мы решили: «Если мы вернёмся домой без известий о белой корове с чёрными отметинами, то он нас точно накажет». И потому мы продолжили поиски животного, стараясь не смотреть на недавно убитого человека, и вскоре, чуть дальше, мы увидели ещё одного убитого, также с изуродованным лицом, как и у предыдущего; у дороги, в зарослях ежевики, мы увидели клоки волос, вырванных из его головы; всё, дальше мы с Чучо уже не смогли идти, и съёжившимся от страха мы уже, было, двинулись обратно, когда, вдруг, увидели связанные верёвкой ноги ещё одного убитого. Мы даже не стали рассматривать его. В те дни мне исполнилось 13 лет, а эти трое мертвецов были нашими соседями…. Ну, а что касается белой коровы с чёрными отметинами, то мы так и не узнали, что с ней случилось, пропала она…».
Элиодоро Гуарака, дородный мужчина 50 лет, в молодости – погонщик вьючных животных и колонист района Ла Эстрелья, услышав рассказ своих сыновей, приказал своей жене, Марии Консепсьон, женщине худой и на вид хрупкой, но с властным характером, и остальным членам семьи, чтобы они немедленно уходили из дома и спрятались в горах, а он в это время «стал быстро собирать вещи. Три часа спустя после нашего бегства, мы увидели, как деревенька и школа были обращены в дым, который перемежался яркими языками пламени пожара. Полиция и «птицы» спокойно покинули Ла Эстрелью, уводя с собой скот, поджигая дома, а затем они пришли и на нашу ферму, и тоже её сожгли. Этот день полностью изменил нашу жизнь, потому что мы ушли жить вместе с курами, собаками и свиньями на ранчо, которое мы построили в горах из банановых и пальмовых листьев; чтобы выжить в той ситуации мы научились приделывать кляпы в пасть собакам, чтобы они не лаяли, и тоже самое пришлось проделать с петухами, чтобы они не пели…». Снова, словно из-под земли, появились партизаны, и укрывшиеся в горах люди, на этот раз, решили отнестись с полным вниманием к предостережениям «Чарро», и по его указанию был организован отряд в Кайседонии, а до этого уже был организован отряд в Эль Паухиле, в 4 ч. пути от Сантьяго Переса. Там проявил себя, как прирождённый руководитель, Сиро Трухильо Кастаньо. По указанию из Эль Дависа, семьи из Эль Паухиля и Кайседонии переместились в Сан Мигель, и, таким образом, там появился большой лагерь на пути между Маркеталией и Гаитанией. Правда, Маркеталия в то время ещё так не называлась. «Я тогда ещё не был в рядах партизан, я был ещё подростком. В начале 50-х гг. я решил попросить о том, что меня были включили в состав отряда, мне было уже 13,5 лет, я уже был опытным. Четверо моих братьев уже были партизанами, только младшие братья ещё не были…».
На берегах реки Аты находятся источники солёной воды. Индейцы этого района варили и кипятили эту воду, затем давали ей немного остыть, чтобы на дне сосуда осела соль, очень похожая на соль морскую. Партизаны занимались тем же, чтобы получать её для себя. По вечерам, словно собираясь на заранее оговоренную встречу, к соляным источникам попить солёной воды слетались огромные стаи птиц, а также приходили разные грызуны, например, агути 2 , бразильская свинка…. Однажды вечером, да, помню, хороший был вечер, светило солнце, всё было тихо, большинство наших было на построении в Сан Мигеле, и, вот, мы услышали выстрелы, которые доносились из района солеварни. Люди всполошились, стали занимать окопы…». Оказалось, что к лагерю подходил Педро Антонио Марин, а около солеварни слетелось много индеек, их называют «кухиа»; он сделал два выстрела и убил 2 индеек из своего карабина. «Когда он прибыл в лагерь в сопровождении 6 человек, то среди них был его младший брат, его звали Харамильо, очень юный, примерно моего возраста, впрочем, и сам Педро Антонио был тогда очень молодым, что было видно, когда мы познакомились поближе. Мы вышли ему навстречу, радостно приветствуя: «Снайпер» пришёл! «Снайпер» пришёл!». Было столько радости, что руководство, которое тогда тоже было в лагере, объявило общее построение всего личного состава, и Педро Антонио Марин принимал рапорт. «Снайпер» дал нам, подросткам, подержать и посмотреть свою винтовку, и эта винтовка прошла по всем рукам, словно она была каким-то невиданным чудом. Мы никогда раньше не видели настоящей винтовки в руках партизана. Мы увидели, что Педро Антонио Марин – человек остроумный, любезный и очень приветливый; на третий день он ушёл…». Притягательные образы всегда возвращаются в памяти человека, как возвращаются птицы к солеварне; образы запечатлеваются во времени, как на старой фотографии, прикреплённой на стену комнаты. Хайме Гуаракас никогда не забудет тот вечер, когда он познакомился с Педро Антонио Марином. Да, он и не смог бы этого сделать.
«Там, во время той словесной бури, и находясь под прицелом пистолетов, во время собрания партизан-либералов в Ла Окасьоне, «Чарро» был на моей стороне, защищал мою позицию, видел ту же опасность, что видел и я, способствовал моим планам, и с тех пор мы всегда были вместе в течение долгих лет войны. Поэтому, так и говорили: «Где «Чарро», там и «Снайпер», где «Снайпер», там и «Чарро». Раньше мы только здоровались друг с другом, мы держались на определённой дистанции, он знал меня, как либерала, я его знал, как либерала, но между нами никогда до этого не было дружбы, поскольку он был с одним отрядом, я - с другим, как-то, один раз, мы мимоходом пожали друг другу руки в Эль Сальданье, в другой раз, поприветствовали друг друга и пожали руки в Орисонтес, ещё раз поговорили немного в районе Ла Эрреры, ещё раз, пожелали друг другу успехов в операции в окрестностях Бильбао; вот так, можно сказать, на расстоянии я его и знал. Я раскрывал его для себя постепенно, в порывах его души, в восклицаниях по настроению, в том, как он справлялся со своим гневом, в его любви к правде, в его нелюбви ко лжи, в достоинстве его жизни, в простоте и нелюбви к превосходству над кем-либо, т.е. в тайниках его помыслов и души. Я узнал его тогда, когда он больше сблизился со мной, а я – с ним, и произошло это во время той самой бури, которую мы преодолели с ним вдвоём на общем собрании в Ла Окасьоне…».
Однажды «Чёрный Чарро» пригласил Педро Антонио Марина в дом, где жила его мать и сёстры, и «я принял это предложение, я приехал в компании 6 своих людей, и мы сидели и пили с ним чичу, как последние пьяницы, без передыху, и так мы с ним напились, что прямо и уснули там, где сидели. На следующий день мать «Чарро» предложила угостить нас птицей, и мы с ним стали гоняться за этими птицами, как два сумасшедших подростка, но так ничего и не поймали, поскольку уж сильно были пьяными. Ну, а раз ничего не получалось, то – колено на землю, и давай стрелять! Птицы подняли тучу пыли, аж до небес, вот, мы их и ощипали заодно пулями. Так мы и стали крепко дружить с «Чарро»…».
Когда они отправились на конференцию партизан в Ла Окасьоне, «Чарро» уже был настроен против Лоайсов. «Одно происшествие смертельно ранило его сердце, что и превратило его в человека, затаившего глубокую обиду в душе…». Дело в том, что у «Чарро» был брат, которого он очень любил, и тот занимался торговлей, и к тому моменту, как он погиб, у него было, примерно, 15 мулов, которые перевозили грузы между Эррерой и Орисонтес, возил разные товары, кофе, он перегонял скот, свиней, чтобы потом продать во Флориде, это в департаменте Валье. Человеком он был вполне подходящим для такой работы, постепенно расширял своё дело. Так вот, либералы обвинили брата «Чарро» в том, что он, якобы, является информатором армии, а это было абсолютной ложью, и никогда они не смогли этого доказать. Но они убили его, даже не дав ему возможности сказать и слова в свою защиту, убили хладнокровно, даже без особых эмоций, расстреляли недрогнувшей рукой, разграбили его караван, забрали товары и мулов, а труп бросили в овраг. Когда «Чарро» в ярости и боли вышел из себя и заявил о несогласии с тем, как недостойно и унизительно погиб его брат, Лоайсы приказали арестовать его, и оставили связанным в ожидании уже объявленного ему смертного приговора. «Я прибыл туда и увидел его, связанного, в ожидании близкой смерти, и в его глазах не было ни намёка на просьбу о снисхождении к себе; я увидел его связанным, но не лишённым мужества, таков был «Чарро», у него было чувство собственного достоинства, он был не из тех, кто покидает этот мир с трусостью в душе, ему было всё равно, что смерть уже дышит ему в затылок, он не стал бы на колени, и не стал просить о пощаде. Мне пришлось использовать весь свой авторитет среди Лоайсов, и мне пришлось крупно поговорить с ними, чтобы освободить «Чарро»…. Позже он стал моим зятем, т.е. «Чарро» взял себе в жёны одну из моих сестёр…».
Маруланда и «Чарро» - впрочем, тогда Педро Антонио Марина ещё никто не знал под именем Мануэля Маруланды Велеса, он был известен, как «Снайпер» - создали свой отряд в окрестностях Планадаса, Гаитании и Эль Сокорро в ситуации довольно сложной и тяжёлой. Армия возобновила продвижение вперёд, устанавливая попутно блокпосты. На этих постах людей было немного, но в этой зоне было сосредоточено от 200 до 300 таких мелких подразделений, и они совершали постоянные рейды в сельскую местность. Вот, такие, стационарно размещённые войска. Раньше они организовывали временные операции по прочёсыванию местности, а потом уходили, без намерения овладеть какими-то территориями. А сейчас из посёлков каждые 15 дней армия предпринимала операции против определённых районов. Избирательные действия. «Армия меняла свои операционные концепции. Ну, и мы меняли свои способы ведения войны…».
«Мы оказались в очень запутанной ситуации; попробуйте представить ту ситуацию, в которой оказались «Чарро» и я. Мы находились в состоянии конфликта с правящим режимом, мы были в конфликте с либералами Лоайсов, мы были в конфликте с консерваторами, и мы также были в конфликте с коммунистами. Получалось, что у нас не три, а четыре врага, и все они рядом. Это была весьма деликатная ситуация…». Коммунисты Эль Дависа не проводили различия между отрядом Лоайсов и отрядом Педро Антонио Марина и «Чёрного Чарро». «Меня с «Чарро» смешали в общую кучу. Скорее всего, коммунисты думали так: что те, что другие – одного поля ягода. Это означало войну против коммунистов, что, само по себе, было весьма прискорбно…».
600 человек, включая всех, кто находился в лагере – таков был личный состав, которым командовали Педро Антонио и «Чарро». Оружие было не у всех, вооружённых было человек 150-200 при большой поддержке того гражданского населения, которое проживало в этом районе. Партизаны-коммунисты из лагеря в Сан Мигеле сумели нанести им некоторые потери. Во время одного неудачного нападения, когда нападавшие коммунисты сами оказались захваченными врасплох, партизаны Педро Антонио Марина взяли в плен «Арранкаплюмаса», командира коммунистов, и вместе с другими пленными привели их в лагерь. Пять дней им разъясняли насколько глубоко их заблуждение. Педро Антонио Марин, без какого-либо раздражения, при всей недоверчивости своего характера, сказал пленным коммунистам: в то время как вы нападаете на нас, армия готовит удар на Сан Мигель, она уже, практически, захватила его; военные пользуются этим абсурдом, который создан вашей же близорукостью, и легко продвигаются вперёд и овладевают вашими территориями».
Он прямо и откровенно сказал им: «Можете быть свободными. Идите обратно в свой лагерь и скажите там своим товарищам, чтобы они не занимались глупостями, чтобы поразмыслили хоть немного политически, потому мы с вами – не враги, с вами мы не боремся. Не всё, что порой ты себе представляешь, правда. Мы вышли из союза с либералами, поскольку считаем, что они избрали неправильный путь. Мы – против правительства, но мы – не антикоммунисты, мы не воюем с вами. Идите и расскажите всё это, и скажите ещё, чтобы направили к нам какого-нибудь политического представителя для того, чтобы он встретился с нами, скажите, что мы готовы, если это им необходимо, предложить свои услуги…».
Восемь дней спустя в лагерь Педро Антонио Марина прибыла группа из 3 человек с письмом от отряда коммунистов Сан Мигеля, в то время расположившемся в местечке Каноас, с предложением, «что, если нам гарантируют безопасность, то мы направим к вам одного из наших руководителей, чтобы встретиться с вами…». Им ответили, пусть приходят, мы с большим удовольствием гарантируем всем жизнь. После этого состоялся визит одного из политических руководителей коммунистов – Маруланда сейчас уже не помнит его имени - и вместе с ним пришёл и Сиро Трухильо Кастаньо, который, правда, решил не входить на территорию лагеря. Педро Антонио Марин и «Чарро» без всякого высокомерия повторили уполномоченному коммунисту: «Было бы очень хорошо, если бы вы правильно различали, кто ваш враг, чтобы как можно скорее он столкнулся с монолитной скалой…». В свою очередь, коммунисты пригласили Педро Антонио Марина и «Чарро», чтобы они посетили их лагерь и попросили выделить им соль, скот и одежду, «поскольку в Сан Мигеле мы живём в нужде. Многим людям там не хватает даже одежды». Коммунистам организовали безопасное возвращение и пообещали нанести ответный визит. «В руководстве отряда нас тогда было шестеро: «Чарро», «Матальяна», «Суспиро», «Эль Пелудо», «Мундо Вьехо» и я. Мы выбрали «Чарро» для того, чтобы он направился в лагерь в Каноасе…».
«В ночь его прибытия в Каноас «Чарро» был устроен большой приём, с митингом в его честь и двухдневным праздником. «Чарро» разъяснил им нашу позицию, он рассказал им, как мы выстраиваем нашу организацию, которая, что касается военных вопросов, находилась, примерно, на их уровне. Он сказал им, что хозяйство мы ведём коллективно, что индивидуального имущества у нас нет, – за исключением денег, которые у местного населения были, и оно хранило их в надежде на мир в будущем – он рассказал им о наших принципах относительно военных трофеев; в заключение, он внёс окончательную ясность в то недоразумение, которое существовало между двумя нашими отрядами. «Чарро» пригласил их посетить наш лагерь ещё раз…».
«Мы продолжили разговор, поскольку диалог хорошо выстраивает мысли в головах, и так и вышло: мы согласились создать Объединённый Штаб, и тогда же мы решили вместе с «Чарро», что со всем нашим личным составом перебираемся в Эль Давис. Поскольку мы уже начали говорить о вопросах политических, – язык либералов уже покинул наши головы, он окончательно покинул наши уста, нам осталось только выплюнуть его– то мы начали говорить уже на языке более прогрессивном, уже договорились с коммунистами, и для окончательного объединения мы направились в Эль Давис…. Мы решили провести эвакуацию всего нашего личного состава и идти к Эль Давису, точнее, в местечко под названием Ла Ортига, вот туда мы и направились…».
Марш проходил с ногами ребёнка 3 лет и с накопленной усталостью 80-летнего старика. Это было так, словно на своих плечах уносили весь свой мир, на плечах уже и так тяжело нагруженных. Люди ускорили шаг, и тропа, вдруг, превратилась в кладбище без цветов и имён, открывая свои могилы для похорон прежних воспоминаний, которые сопровождали их жизнь, образов и предметов, и оставалась не похороненной только кожа человека, поскольку её было невозможно оторвать от плоти. По вечерам, когда шёл нудный дождь или когда на закате светило солнце, завершая очередной переход, они сооружали примитивные нары, стеля поверх листьями деревьев, листья банана, которыми они покрывали и навесы из тонких жердей, связанные лианами; быстро искали воду, разводили с опаской огонь, согревались и сушили одежду, быстро ели и сбивались в кучу на построенном своим руками пространстве на ночь, сон превращался в коллективное дыхание сотен мужчин, женщин и детей, расположившихся на нарах, дыхание давало тепло и все делили между собой чей-нибудь прекрасный сон, или страшные ночные кошмары доньи Марии, старухи, которая просыпалась посреди ночи в один и тот же час, и кричала, что её волосы, грудь и ноги - это большая дорога для муравьёв, которые пришли съесть её заживо. А потом марш продолжался, с его медленным восхождением всё выше и выше по Кордильере, настолько высоко, как будто кто-то стремился схватить рукой одну из многих пробегавших мимо туч.
Голод начинался с изменения цвета лиц детей, они становились жёлтовато-пепельными, кожа - прозрачной, они были истощённые вплоть до того, что кости казались корнями маленьких деревьев. Колонна иногда останавливалась, чтобы раздобыть еды, которую находили на деревьях и в зарослях кустарника; любое семечко, любой клубень или дикую землянику использовали для утоления требования желудка. Затем марш продолжался, словно кто-то толкал людей и дальше поглощать расстояния вместо еды. Но они, всё-таки, добрались, с глазами, которые можно было видеть с затылка; они добрались, и для них открылось новое и радостное человеческое тепло, которое уже много дней ждало их в Эль Дависе.
Позади они оставили на своём пути запах людей, укрывшихся в горах, бродяг, грязную одежду, превратившуюся в их кожу без пор, в корку грязи и пота, оставили кожу и суровое полотно, задубевшее от многолетнего использования; они оставили после себя в этом долгом пути запах, который они несли на своих плечах в котомках, в ломтях поджаренного хлеба, в загнившей мукé, в дешёвых духах, в кусках мяса, зажаренных на костре, в жире, в остатках еды в медной посуде, в стопках монет и пачках бумажных денег, бережно хранимых в карманах; они оставили его в этом мучительном переходе в выделениях мужчин, которые не меняли трусов по 6 месяцев, женщин, которые были стиснуты повязками на груди и не ослабляли их 6 месяцев, в детях в засаленных шляпах, которые носились по 3 года; они оставили запах пота в накапливающейся влаге на нарах, которые через короткое время ломаются в своих опорах и зарастают вьющимися растениями, уже захваченные мхом и личинками, окружённые зловонием умерших змей, горных мышей, жаб и нацепившими шляпы грибов, дерьма, которое удобряет землю в импровизированных сортирах, облепленных зелёными и чёрными мухами; они оставили за спиной очаги, тихо уснувшие в золе, кожу уистити, уже источенную червями, грязные кальсоны, торопливо закопанные в землю, кожуру бананов и перья птиц, на которых они охотились по пути, окурки сигарет и сигар, простыни, изрешечённые выстрелами времени и листья, которые служили им постелью, а сейчас являются прибежищем для зверей; «мы оставили запах на тропе, словно туча, набежавшая на землю» - вспоминал Хайме Гуаракас то время, когда ему было 13,5 лет. «Свой запах, запах всех остальных…».
1 Чарро – мексиканский ковбой. Это прозвище Хакобо Приас Алапе получил за своё пристрастие к чёрному костюму и сомбреро в мексиканском стиле, которые он обычно носил.
2
Агути – «горбатый заяц», грызун, обитающий в Центральной и Южной Америке.
При использовании этого материала ссылка на Лефт.ру обязательна