С тех пор как здесь, рукой подать, аптека. Стена стеклом витринным, просторный зал, брюсово «тень несозданных созданий» в квадратной кадушке, чуть слышимый запах заботы, топчанчик для стариков, звяк меди о блюдце, в предбанничке, на кубе калорифера, блеск скляночек-ополченцев. Дежурная. В неурочное – за угол, к двери с окошком.

Вдруг – натыкаюсь на заперто с объявлением. Отступил, – разводы извёстки, разор сквозь муть. Чертыхнувшись, – недавно, вроде как, был ремонт, или – не здесь? – пошёл огибать. В клетушке за стойкой с кассой нет никого. Должная – в закутке из шкафчиков с казовым, помогает девушке в выборе. Жду. Подошла старушка, погодя – подросток. Стоим. А нет нас. Чё ей мой аспирин, бабкины капли, да вздор пацана. Упреждая кип, обращаюсь с просьбой кого-нибудь, кто бы мог отпустить нас. Безвзглядный[1] ответ, пришедший не сразу, – нет никого. И длится неспешно-уважительное обсуждение пёстрого товара с отпиранием и запиранием створок. Взорвался. Да слов на чуток запалу хватило, осёк ся[2]. А тут и с выбором порешили – нет бы ещё малька потерпеть. Девушка встала рядом и, доставая купюры, предложила освободить ей проход. Дожимала, слабину учуяв, ибо места было довольно. Уж не помню, сдвинулся ли; скорее – да, чтоб покончить.

Какое-то время повода не было. А появился, – сразу, загадав невстречу, окружным путём, с тылу, потёк к васисдасу. На запоре. Иду к парадной. Прохожу мимо возникших откуда-то пилястров с промежутками окошек, какого-то каменного крыльца, выступов прежних, и всё. Стою на углу. Аптеки нет. Возвращаюсь к ступеням, рассматриваю ярко освещённую (дело засветло) задверную глубину и наконец-то соображаю. Другая ближайшая – две остановки трамвая. Недосуг ли, лень, копни что другое, – и, сквозь почему-то не автоматические двери, но турникет, вхожу в холл, весь заставленный уступчатыми стеллажами с яркими коробочками. Отмечаю шум («Лапоть, – уже выйдя, – це ж музыка»), холёную кожу с нерусскими надписями с плакатов, оценивающий взгляд пересекшего дорогу охранника, ещё двух улыбающихся здоровяков, балагурящих с аптекаршами. И опять этот подхлёст: «Скорее, скорее, не тормози». Приблизился, прицениться возможности не имея, – по глухости прилавка и удалённости за спину продавщицы полок с мелочью, – назвал лекарство, его тут же шуршнули в пакетик, придвинули и сообщили сумму. Денег было и помимо отпущенных на снадобье, так что обошлось.

С тех пор теку путями. И покоен: камуфляж ей – с квадратурина разве.

Тут, за год будет, в больницу попал. Пустое, потерпи ещё полдня к тем двум неделям, – людей б не тревожил. Но, что ж делать – скорая, вызванная хирургом из поликлиники, у подъезда, санитар зашёл, тянет ехать. Поехали. Прибыли. Температуру сняли, да и забыли, похоже. У них человек, из вновь прибывших, в соседней комнате, дверь приоткрыта, ступни видны, умер, ну, и они, не то, чтоб очень, но, в общем, заняты. Заглядывает охранник. Лицо работяги, с хитроватой ехидцей, выражает сознание власти. Тоном вопроса – кто такой и что делаю, усугубляет. Отчитался. «Вот, – говорю, – уже и дело завели». Косо хмыкнул и просветил меня в том, где и на кого «дела заводят». С употреблением думаю: «Эх, дядя, тебе б лектором в обществе “Знание”». Ладно, дождался, позвали на первичный осмотр. Сразу не заладилось с врачом. Пожалуй, даже конфликт. Высказался, и отчасти утряслось. Потом было недоумение услышанным о несуществовании местного наркоза. Кроме зауряд-знания, о чём читал на ночь в первом томе ММЭ в статьях "Анестезия…"? Но спор длить не стал, на это хватило. Пришла сестра, уколола. Спрашиваю: «Доктор, а покурить напоследок – как?» – «Боюсь, – с сомнением смотрит, – развезёт». – «Что такое?» – «Да сказано ж тебе – наркотик ввели». – «А, хорошо, – ободряюсь, – учту». Бывшая при всём этом ассистентка, когда врач вышел, сказала, что везения своего не ведаю, попав на дежурство именно Антипова.

Ну, ладно, то-сё, в начале первого подошла очередь, позвали, взобрался, ещё раз вкололи, перекинулись с анестезиологом латынью, где внятность моих суждений закончилась, не скажу, порезали, утром встал, сделал всё, что велели накануне, лежу, читаю. Хирург зашёл, как-то непонятно строго и в никуда, хотя уже навещал ночью, когда меня только-только стало отпускать, и, в меру моего маракования глаголемого мы побеседовали, так вот, строго и в никуда спросил, где такой-то. «Тут, – говорю. – Спасибо, доктор. Оклемался». Он, строгость интонации блюдя, отчитал за что-то. Бить не стал, ушёл. Слышу – сосед (научный работник) копошится. Одним глазом смотрит, двумя, «Ну, как?» – мотнул. «Спасибо, ничего». «А вчера-а-а…» – тянет. «Что такое?» – «О-о-ой». Ну, что-то, смутно-то, во мне сидит, и потому осторожно: «Что, …б-буянил?» – «О-о-о-о-ой». Шепчу: «…Выражался??» – «О-о-о-о-о-о-о-ой», – за голову схватился. «Извиняйте, – говорю, – сон разума-с». Другой старожил (ветеран МВД), кряхтя, садится на койке и жалуется, – на меня, но через: «Вот, привезли ночью, расшумелись, разбудили, так и не заснул». Снова винюсь.

До выписки, – а она состоялась в обед, которым не токмо не обделили, но и, ткнув ножку курью в кучку пюрью, повариха свою ложку, чуть ворча, выдала, – общение длили, по результатам оного у остающихся отлегло, и, прощаясь, ветеран, с укором, но иным, качая головой, повторил сопалатниково «А вчера-а-а…».

Ну, а с чего не пью-то? Со знания, что это крайне вредно для окружающих.

В конце 70-х работал лаборантом во ВНИПИОАСУ, на Кирова, напротив почтамта: пыль стирал, спиртом, что с донышка, протирал, да в полудрёме, сидя на диване дежурных, стих сочинял. Подсовывали, образуя, фолианты с нуликами да единичками, но тоска смертная. Разбавил её новый сотрудник – меня постарше, студент с неполным высшим; внук белогвардейца; зело породист: кудрями рус, окладистою сед; женат: к полудню встав, посуду понесли, а по пути загс; палестинцев крыл рохлями; увидев задорную свежераспределённую: «У, надо её другу (об ём нижее) подсунуть – он меня озолотит: в его вкусе».

Раз, завершив у автоматов на Хмельницкого традиционный обеденный обход окрестных пивных, решили на работу не возвращаться. Повёл он меня к другу школьному, из имён помню лишь, да и то нетвёрдо, как этот друг звал своего отчима – то ли “Пашка-”, то ли “Колька-Адмирал”. Добрались; компания теплее нашего. Кроме как добавлять, делать было нечего: своя у них тема – фарцевание. Но появилась забава: пришёл татарин-химик с женой, за долгом с хозяина. Приняли их на кухне. Меня с чего-то вынесло на табурете вперёд, ближе всех к уголовнику. Разговор был резкий, деньги не возвращали, насмехались. Завершился он моей, единственной, в общем глумливом тоне, репликой. Еложу по полу, у кухонной плиты. Выше – возня, вскрики. Нашёл очки и потрусил по коридору. Сзади, в ванной, под шум хлещущей воды татарин на ком-то отводит душу (а на соседе, языкастом wej, с этажа выше). Передо мною – спины. Две – в гостиную, другая пара – в комнату хозяина, а мне – дальше, за тремя, в родительскую опочивальню. В проёме стою: из шкафа платяного приведший меня просит дверцу прижать. Залезший под перины-подушки глазом чернеет, любопытствует: «Как?» Из-под кровати взахлёб о плюнуть негде. Оставалась тумбочка слева у двери. Сел, окуляры в карман, клещом за края столешницы. Когда химик до нас добрался, то прямиком – к шкафу. Распахнул, выволок с платьями-шубами, но мутузил недолго, вняв клятвам. Случившемуся в кровати клубку, считай, ничего и не было. Ко мне. А мне-то что – знай, держись за крышку. «Ща, – говорит, – погодь». Возвращается со столовым ножом. Зажав в кулаке так, что торчит самый краешек ручки, бьёт им в висок. Оно конечно, под общим наркозом, но, всё одно, зараза, – больно. Чую, кровь потекла. «А, – с одобрением, – вот ты и плачешь». «Что с того? Пустое. И передовицу “Правды” – читаю, – плачу: конституция такая».

Поди, начинка присказки, сущему вздорная, карателев пыл угасила.

Где-то во второй половине 60-х решил отец обзавестись хорошими часами. Приглядел «Полёт» с автоподзаводом в шереметьевской «свободной зоне». Мать взял в совет, меня одели. Пока родители выбирали, прошёлся вдоль стеклянного прилавка. По росточку-то и на цыпочках вглубь особо не заглянешь, – т.ч. довольствовался подносным. Дошед до хохломских шкатулок расписных, ближнюю изучаю: на чёрном фоне красная тройка с ямщиком, кремль, – от прочих отличия нет. Только вот в углу слово о пятке букв выведено мелкой тонкой вязью. Прочёл. Перечёл. И ещё раз. Не-а, по-другому никак: буковки-то, по отдельности, все знакомые, и облика того, что Лиль Геннадиевна выводить велит в косых тетрадях для чистописания. Со значением слова и на тройку не вытягивал, но то, что оно страшное в силу ругательности, и потому не может быть написано – сие незыблемо.

Н-да. Смех смехом, а ведь из-за этой пролетарско-бохемской проказы защёлкнуло тогда у меня что-то в голове, сказавшись не только на правописании, но и на арифметике – цифирь мизерную складая, многажды счёт перечинаю, пока собачку не спущу. Тады шутя и с двузначными.

Надысь попрёк мне был: «Б.м., он и от сохи[3], но придёт на баррикады влеком инстинктом». Это так. Но позвольте долгую цитату о случившемся 28 октября 1917 г. (в ней – не об одном только, но не дробя):

    "Наш грузовик мчался к Романову, рассекая светлый и пустынный воздух. На первом же перекрёстке навстречу нам, размахивая винтовками, выскочили двое солдат. Мы замедлили ход и остановились.
    «Пропуска, товарищи!»
    Красногвардейцы подняли крик. «Мы Красная Гвардия. Не надо нам никаких пропусков… Валяй дальше, нечего разговаривать!…» Но тут вмешался матрос. «Нельзя так, товарищи. Надо держать революционную дисциплину. Этак всякий контрреволюционер влезет на грузовик и скажет: «Не надо мне никаких пропусков!» Ведь эти товарищи нас не знают…»
    Начался спор. Однако все мало-помалу согласились с мнением матроса. Красногвардейцы с ворчанием вытащили свои грязные бумажки. Все удостоверения были одинаковы, и только моё, выданное революционным штабом в Смольном, имело совсем особый вид. Часовые заявили, что мне придётся идти с ними. Красногвардейцы яростно запротестовали, но тот матрос, который первым заговорил о дисциплине, вступился за часовых. «Мы знаем, что этот товарищ – человек верный, - говорил он, - но ведь есть комитетские приказы, и этим приказам надо подчиняться. Такова революционная дисциплина…»
    Чтобы не вызывать дальнейших споров, я слез с грузовика, и он умчался вперёд, причём вся компания махала мне руками в знак прощального привета. Солдаты с минуту пошептались, потом подвели меня к стенке и поставили. Вдруг я понял всё: они хотели расстрелять меня.
    Я огляделся: кругом не души. Только один признак жилья – дымок над трубой деревянной дачи примерно в миле от дороги. Солдаты отошли от меня на дорогу. Я в отчаянии подбежал к ним.
    «Да поглядите же, товарищи! Ведь это печать Военно-Революционного Комитета!»
    Они тупо уставились на мой пропуск, потом друг на друга.
    «Он не такой, как у других, - мрачно сказал один из них. – Мы, брат, читать не умеем».
    Я схватил его за руку. «Идём! – заявил я. – Идём к тому дому. Там, наверное, есть кто-нибудь грамотный». Солдаты заколебались. «Нет», - сказал один. Но другой ещё раз поглядел на меня. «Почему нет? – проговорил он. – Убить невинного тоже не шутка…»
    Мы подошли к даче и постучались. Невысокая полная женщина открыла дверь и отпрянула назад с криком: «Я ничего об них не знаю! Ничего не знаю!»
    Один из моих конвоиров протянул ей пропуск. Она снова закричала. «Да вы только прочтите, товарищ», - сказал солдат. Она неуверенно взяла бумажку и быстро прочла вслух: «Настоящее удостоверение дано представителю американской социал-демократии интернационалисту товарищу Джону Риду…».
    Вернувшись на дорогу, солдаты начали советоваться между собой. «Нам придётся доставить вас в полковой комитет», - сказали они. Мы шли по грязной дороге сквозь густые сумерки. Время от времени нам встречались группы солдат. Они останавливались, подозрительно оглядывали меня, передавали из рук в руки мой пропуск и ожесточённо спорили о том, следует ли расстрелять меня или нет.
    Было уже совсем темно, когда мы дошли до казарм 2-го Царскосельского стрелкового полка – низкого и длинного здания, тянувшегося вдоль дороги. Несколько солдат, болтавшихся у ворот, засыпали моих провожатых нетерпеливыми вопросами: «Шпион? Провокатор?» Мы поднялись по винтовой лестнице и вошли в огромную комнату с голыми стенами. В самой середине стояла печь, вдоль стен тянулись нары, на которых играли в карты, разговаривали, пели или просто спали солдаты. Их было до тысячи человек. В потолке зияла брешь, пробитая пушками Керенского.
    Когда я появился на пороге, сразу воцарилось молчание. Все уставились на меня. Потом началось движение, сначала медленное, потом порывистее, зазвучали злобные голоса. «Товарищи! Товарищи! – кричал один из моих провожатых. – Комитет! Комитет!» Толпа остановилась и с ропотом сомкнулась вокруг меня. Сквозь неё проталкивался худощавый юноша с красной повязкой на рукаве.
    «Кто это?» - резко спросил он. Мои провожатые доложили. «Дайте его бумаги!» Он внимательно прочёл и окинул меня пронизывающим взглядом. Затем улыбнулся и вернул мне пропуск.
    «Товарищи, это американский товарищ. Я председатель комитета. Добро пожаловать в наш полк…» Злобный ропот внезапно перешёл в гул радостных приветствий. Все бросились ко мне, стали пожимать мне руки.
    «Вы ещё не обедали? У нас обед уж кончился. Идите в офицерский клуб, там есть кому поговорить с вами на вашем языке…»
    Председатель комитета проводил меня через двор к дверям другого здания. Как раз в это же время туда шёл молодой человек аристократического вида, с погонами поручика. Председатель представил меня ему, пожал мне руку и ушёл.
    «Степан Георгиевич Моровский, к вашим услугам», - сказал поручик на прекрасном французском языке.
    Из роскошного вестибюля вверх вела парадная лестница, освещённая сверкающими люстрами. Во втором этаже на площадку выходили биллиардная, карточная и библиотека. Мы вошли в столовую, где в центре за длинным столом сидело человек двадцать офицеров в полной форме, с шашками, отделанными серебром и золотом, при крестах и ленточках императорских орденов. Когда я вошёл, все вежливо встали и усадили меня рядом с полковником. Это был очень видный широкоплечий мужчина с седеющей бородой. Денщики бесшумно подавали обед. Атмосфера была точно такая же, как и в любом европейском офицерском собрании. Где же тут революция?
    «Вы не большевик?» - спросил я Моровского.
    Вокруг стола заулыбались, но я заметил, что двое или трое боязливо взглянули на денщиков.
    «Нет, – ответил мой новый друг. – В нашем полку всего один офицер – большевик. Но сейчас он в Петрограде. Полковник – меньшевик. Капитан Херлов – кадет. А я сам – правый эсер. Должен сказать вам, что большинство офицеров нашей армии не большевики. Но они, как и я, верят в демократию и считают своей обязанностью следовать за солдатской массой…»

(Наверное, не стоит о дальнейшей трансформации этой положенной «обязанности следовать». Иначе кончим тем, что единственное пальпируемое – тилихентов мандраж, а ихневы цидульки – марево морока.)

Ещё цитата (тоже махом):

    - «Товарищ Ленин, не следует так горько жаловаться на безграмотность, - заметила я. - В некотором отношении она вам облегчила дело революции. Она предохранила мозги рабочего и крестьянина от того, чтобы быть напичканными буржуазными понятиями и воззрениями и захиреть. Ваша пропаганда и агитация бросает семена на девственную почву. Легче сеять и пожинать там, где не приходится предварительно выкорчёвывать целый первобытный лес».
    - «Да, это верно, - возразил Ленин. - Однако только в известных пределах или, вернее сказать, для определённого периода нашей борьбы. Безграмотность уживалась с борьбой за власть, с необходимостью разрушить старый государственный аппарат. Но разве мы разрушаем единственно ради разрушения? Мы разрушаем для того, чтобы воссоздать нечто лучшее. Безграмотность плохо уживается, совершенно не уживается с задачей восстановления...»

Вот яд. И Провизор антидот не оставил. А что отвесят-намешают-взболтают нонешние? Не есть ли это та зараза, выжигать кою придётся до натурального упокоения каждого из хлебнувших, и колотун не скостит.

Сейчас ведь речь не о ликбезе, а – о без усилий проникающем глазом и ухом и формирующем интеллект[4].

Наблюдая с подругой водящих смычками, высказал своё “фи”: дяди взрослые, а чем заняты[5]. Обругала и глаза открыла: «Они ж с этого и кайф ловят, и деньги имеют». Ну, про деньги-то и без неё знал, а вот чтоб «кайф»? Что ж, пусть её: у баб всё навыворот; да не о том, а к слову вспомнил. И к нему же, из-за скобок: допрежь публику ублажать, соседей гаммами изводят.

В миру мы гласны; с друзьями – полу-; с собою – не-[6]. Полу-, тем более не- с его alter ego, – разве что антитезой.

«Всё, входящее в поле гласного, необходимо и полезно (пусть всего лишь для восстановления численности). Но гласное пресекается, коль скоро становится опасным». “Увы” сомнительно: перманентному временщику («халва» кагаля, листву вывозят) угрожает лишь негласное действие. А гласное им – не только не опасно, т.к. призывом к этому действию быть не может, но, напротив, полезно – через провоцирующее на гласное (слово и дело).

Для тех же, кто пришёл «всерьёз и надолго», гласное – пусть мелкая, но помеха, кою должно устранить во избежание рассеивания внимания: тпру, НОТ. Насчёт «выслушайте противную сторону»: стратегия выбрана, а тактиков и среди своих хватает. Если этого мало, замените «противную сторону» на «врага».

Всё-всё, в строй вертаюсь:

Из средств есть: речь – звук, знак – череда образов. Для речи – сноска[7], звук сирый – по мне, – тщета. Совокупя, помост имеем. Но там ведь всё больше эмоции спущенных штанов – те, о которых Клара. И потому – в избытке какофония и непечатность с вкраплениями трудноразбираемого «революция». При том что нетленные шедевры, и врагами признаваемые таковыми, как образцы – есть. И бохемным следовало б не оправдываться книжным «бездна бездну призывает», тем самым давая очередной повод говорить о “быдле”, а руководствоваться «Грубоват. Идёт за читателем, а надо быть немножко впереди».

Знаками через «хочу» вне масскульта и “модности”, видать, никак. Об опыте посредством череды образов известие есть в № 82. «Пастернаку не видел, но своё мнение скажу»: «Молодцы».

Кто сеемое жнёт? Да тот же окоём сеятелей «хочу+надо», и те, кому вменено. Но мимо пылит тот, кто «не хочу», следующего из внушённого «не надо». С ними-то что делать[8]? Не у всех же пап Карагёзы под парами[9]. За охотниками абажуры обтягивать, матрацы набивать, поля плодородить, – дело не станет, но надо объяснять им их близорукость. И это не призыв ко отпущению[10], но нельзя не думать о том, что может хоть как-то сократить число телячьих вагонов.

Задача – донести информацию[11]. Но – как? Как, как… Да в точности так, как когда заветный перстенёк мелькнёт в дыру дворового удобства[12].

А ежли без затей: специализируясь на одном из пригодных блюд меню общеизвестного «надо», состряпать его знатно. Подавать под соусом дозируемого «не хочу». Недоуменным толковать о развитии деликатности вкуса. Запахло жареным – лакомьтесь, а тарелки мыты (если не одноразовые). Чад развеялся – за старое.

Конкретизировать – не место; скажу лишь, что здесь речь о блюде, употребляемом всеми. С готовкой его – худо-бедно; нужда в рецептах подлив, кулинарах и рестораторах.

Лмнр.

[1] Ага, не выговоришь. Бо слова нет.

[2] Sic, предел – осёк-ся.

[3] Вне бывшего контекста это «от сохи» неясно; понимать же его следует как «не обременён знаниями, образованием, культурой, пр.».

[4] Вероятно, это слово. Говорить же об отсутствии у кого-либо интеллекта – уподобляться обличающему кого-либо в некультурности: культурен каждый. Культуры различны.

[5] Хворен сызмальства – было, спать раньше времени уложили за мнение «лучше б кирпичи на стройке таскал» – о пузатом, упарившемся от натуги исторгать громкие звуки, басе.

[6] Чтоб не за бред от парадокса: речь о том, какое лыко в строку.

[7] Тому назад сколько – не упомню, но было вот что: ещё в эпоху вывел на лоджию провода радиотрансляционной сети, чтоб было, Гимном и «Песней о встречном», солнце приветить. Как-то, уж за полночь, почудился шорох из громкоговорителя. Приник – общается кто-то. Решил – техработники. Но, подключив на мотузках магнитофон, определил – трое пэтэушников. Ещё повозился, и сам вклинился. Слышал меня только ближайший, а разговор наш пересказывал остальным. (В силу разумения: скажем, моё восхищение их придумкой и сетованием на то, что в наше отрочество, магнитофоны, если у кого и были, то под надзором родителей, он друзьям изложил так: «Он, вообще-то, ничего, но только старый – родился, когда ещё магов не было».) Их главный, это всё и затеявший, пояснил мне, что сделать для лучшей связи. В течение месяца, безо всяких призывов начавших, эфир плотно заселили. Общение, в основном, было очаговым на фоне далёкой музыки и чужих бесед. Мой раздолбанный Панасоник, не обладая особой мощностью, удивлял чувствительностью – ловил окраины района, не слышимые для моих соседей, имевших куда лучшую аппаратуру.

[8] Из № 90 (74) извлёк: «Тут одному полицаю, ссучив, намылили, да вестовой поспел: “Услужал, мол, по велению чести и совести”». Диалектика, однако.

[9] Да, яблоко от яблони недалече. А птичка на что? Склюнет семечко, да и спрыснет за версту. Со всхожестью – не к двуногому в перьях.

[10] Прародительница застигла: по оконному стеклу с лезвием от безопасной бритвы за осой гонялся – отсекал что попадётся. «Нельзя», – велела. А на «она вредная» услышал: «Вредная – убей. А мучить нельзя».

[11] Заночевал у друга вдруг – утром требую зубную щётку. Выдал*: «Во, щетина натуральная». Оно, дарёному не смотрят, но друг – на то и друг, чтоб без политеса, и с овсянкой: «Ну и дрянь. Лучше синтетики (а она только появилась в Союзе) нет ничего». Надулся, самодур авторитарный, бухтит. Через время звонит сообщить: все виды синтетики, какие ни есть, перепробовал, остановился на “с зубчиками”, и мне заказывает брать иные. За наглость такую, поболе опыту имея, урыл его, поделясь, как жисть щёткину продлить.
*Ну, новую, новую – муха не сидела.

[12] В стройотряде, нивой проходя, колос рву. Разотру, полову сдую – и жевать. Оплошал: зараз не свеяв, повторить глотнул широко, пригоршни не уклонясь, и плевелы облепили гортань. В ящике б вернули, не будь рядом ручья. А ведь, докорячась до него, кочевряжнулся: «Эк водица нечиста».         
 
 

Ваше мнение