Глава первая
УЗНИК
Соседством близким Тьмы и Света
Страшат нас средние века:
Глядишь – там чествуют поэта,
А рядом жгут еретика…
Его костра ужасным светом
Добро пытались освещать…
Застенок с университетом
Умели сосуществовать!..
Но это только всё присловье,
А век, что веком был моим,
Как рудимент средневековья
Соседством славился таким.
Два зданья рядом. Лишь простенок
Меж ними – как водораздел:
Пединститут и мой застенок –
Там я учился, здесь сидел!..
Есть в славном городе Ростове
Двух зданий этакий тандем:
Здесь – инквизиторов сословье,
Там – смакованье «вечных» тем!..
Пока учился, я не думал,
Ч т о там творится за стеной,
Как будто дом соседний ГУМом
Был, а не тайною тюрьмой!..
Так было! – Ум наивно-чистый
Не понимал, что там с и д я т.
«Вот здесь работают чекисты», –
Твердил я, глядя на фасад…
…Хоть высоко окошко было
В тюремной камере, но тут
Впервые я увидел с тыла
ГБ и мой пединститут.
Но из его аудиторий
Тюрьма и дворик не видны –
Жрецами нравственных теорий
Все окна там забелены.
А я-то все года учёбы
Считал, что это – для того,
Чтоб мы не видели трущобы
Из института своего!..
Гляжу на стену института,
На забелённых окон тьму...
Я разве нужен там кому-то?
Да там известно ли кому,
Куда внезапно я девался?! –
Соврал, наверно, деканат,
Что я в Москве обосновался
Иль перевёлся в Ленинград!..
М ы держим под секретом ловко
Всё, что н а м «засылает враг»:
Землетрясенья, забастовки,
Нужду, аварии, разврат,
Алкоголизм, умалишённых,
Неурожай на Целине
И уж, конечно, заключённых,
А политических – вдвойне!..
И потому моим ребятам
Там, в институте, невдомёк,
Что вот я, здесь, почти что рядом!..
Да так от них мой ад далёк!..
Сейчас декабрь. Потом весною,
Поближе к грозному суду,
Картину новую открою
И в ней я истину найду.
Как мысль свою из строчки в строчку
Перевожу, переведут
Меня в другую одиночку,
Чтоб не глядел на институт
И КГБ я долго с тыла;
Там сквозь решётку бросить взор
Смогу на мир не так уныло:
Увижу каменный забор,
В колючей проволоке ветер –
Над ним, а дальше – мирный двор!
Не увидав, узнаю: дети
Играют, – слышен разговор!
Два дома там семиэтажных
Двор обрамляют, став углом;
Один получше дом – для важных,
А для простых – попроще дом.
В том, что получше, ходят лифты,
Повыше явно потолки;
Живут здесь ряхи из «элиты»,
Там – вертухаи и стрелки.
И три высокие девчонки,
Гляжу, выходят на балкон;
Их смех порою слышен звонкий;
До страшного беспечен он...
На кухне женщина хлопочет...
Поют... Не сразу я пойму,
Как можно жить, с утра до ночи
Сквозь окна глядя на тюрьму!..
Но свергну эту мысль-простушку
П р о с т о ю мыслью насовсем:
Тюрьма им даже не кормушкой –
Была к о р м и л и ц е ю всем!
Пока сидит в тюрьме хоть кто-то,
Пока глотает горя ком,
У папы, мужа есть работа,
Семья живёт его т р у д о м!
И в специальном магазине
Есть всё, как было при царе,
Не говоря об осетрине
И чёрной – в баночках – икре!
Пока в тюрьме хоть кто-то плачет,
Отцом семьи изобличён,
Семья на специальной даче
Живёт, как требует закон!
Пока в тюрьме хоть кто-то воли
Лишён, хоть кто-нибудь один,
В английской специальной школе
Учиться могут дочь и сын!
Им можно жить вполне в веселье,
Их каждый т р у ж е н и к поймёт, –
Ведь не глядят рабочих семьи
В окно со страхом на завод!..
...Прогулка в узеньком отсеке,
Как мука смертная, легка:
Колючей проволоки сети
Вверху – да валенки стрелка...
Кружится бездна, нависая,
И бездна дышит за глазком...
Скамья бетонная седая...
А я стою, припав виском
К стене... Тюремные скрижали!
На вас остатки вижу слов:
«...Двенадцать лет в июле дали.
Новочеркасец Иванов.
А мне – одиннадцать. Васильев.
А мне – четырнадцать. Петров...»
И, ужас каменный осилив,
Сажусь меж четырех углов...
Новочеркасцы!.. Суд жестокий
Всё лето был неумолим:
Десяткам – бешеные сроки,
Расстрел – беднягам семерым...
Свинец – в мозги семи мужчинам,
Им, не убившим никого!..
Но важно судящим машинам
Их правосудья торжество!..
В июне шестьдесят второго
Рабочий выступил народ –
В Новочеркасске, близ Ростова,
Забастовал большой завод.
Рабочим снизили расценки
С начала года в третий раз;
В карманах потощали деньги,
А тут Хрущёв издал указ:
На масло, молоко и мясо
Он цены повышал на треть!
Нет, не могла людская масса,
Томясь без мяса, умереть, –
В войну куда бывало хуже,
Но, чтоб броня была крепка,
Лишь пояс подтянув потуже,
Съедали пайку у станка
Без отдыха и без обеда,
Ведь понимали все кругом:
Ковалась общая Победа
В цехах голодных над врагом!
Зато порядок неизменный
Им ввёл Вершитель Перемен:
Он каждый год послевоенный
Производил сниженье цен.
И цен из года в год сниженье
Воспринимал рабочий класс
Как коммунизма приближенье,
Где всё бесплатным станет враз!
Нет, дело не в дороговизне,
Без Маркса понимал народ:
Его мечту о коммунизме
Хрущёв на рынке продаёт!..
Вот почему под красным флагом,
Портреты Ленина неся,
Рабочие державным шагом,
И требуя, а не прося,
К новочеркасскому горкому
Пошли без страха напролом.
Но грянул залп, подобный грому,
И кровь, дымясь, втекла в горком...
Я знал, что только при царизме
И там, на «Западе гнилом»,
Вот так лишать способны жизни
Рабочих гибельным свинцом.
Мне снились те густые струи,
И я понять впервые смог:
Новосоветские буржуи
Рабам преподнесли урок!.. –
Чтоб больше требовать не смели,
На власть не пёрли нарожон,
Чтоб знали, к т о на самом деле
В стране всесильный гегемон!
Так указали им на место!..
Не в силах гнев держать в уме,
Я написал стихи протеста,
И место мне нашли в тюрьме...
Нет, я не ожидал такого!
Я кодекса не знал! В права
Я верил и в слова Хрущёва:
«Мы не сажаем за слова!»
Он их сказал для заграницы
И для того, чтоб простаки
На них ловились, точно птицы,
В аркан их сунув языки!..
...Теперь не бьют железной палкой
Не тянут жил, ногтей не рвут, –
Премудрый следователь Галкин,
Он не был от природы лют.
Он лишь на лютую природу
Фемиды проливал мне свет:
«Покаетесь – дадут два года,
А не покаетесь – семь лет!»
– Но как же так! Свобода слова
Нам Конституцией дана! –
Смеётся он: «Ну, вот вы – снова!..
М ы с л ь нами не запрещена!
Вам можно мыслить, как угодно, –
Мы мысль не можем запретить».
– Я – про слова!.. – «Ну что ж, свободно
Дано вам партию хвалить!
Но бросьте эту погремушку –
«Свободу слова», или суд
Закатит вам на всю катушку! –
Как я, вас судьи не поймут!»
Он составлял с лихой сноровкой
Все показания мои,
Он в них писал не «забастовка»,
Не «подавление в крови»,
А «массовые беспорядки»,
«Мероприятия властей»!..
Он был совсем не злой, а гадкий –
В согласье с должностью своей...
...Хожу по узкой одиночке,
Что юность заменила мне,
Казённые читаю строчки
Тюремных правил на стене:
Как всё гуманно – правый боже! –
Не час, а целых два «гулять»
В тюрьме беременная может
Или с грудным ребёнком мать!..
Здесь не положены газеты,
Чтоб ты не знал во вред стране,
Кому сейчас дают банкеты!..
...И жить не захотелось мне.
На годы угодив в ловушку,
Отверг я жизнь, как злой банкет;
Ведь если мне «на всю катушку»
Дадут, резвясь, двенадцать лет:
Семь – лагерей с режимом строгим,
Пять – высылки (лесоповал),
Я выйду старым и убогим
На волю: я тогда считал
Преклонным возраст тридцать девять, –
Ведь мне – неполных двадцать семь!
Что мне тогда на воле делать?
Как жить тогда мне и зачем? –
Больному, без семьи, без дома,
С ограниченьем ряда прав,
Без завалящего диплома...
Ну что ж, я был во многом прав:
Всю молодость, всю сердцевину
Из жизни выест власть-свинья!..
Но всё ж я не назвал причину
Того, что вдруг решился я
Тюремное покинуть зданье,
Навек покинув жизнь сперва;
Причина – разочарованье
В том, чем была душа жива.
Ведь я все прожитые годы
Считал, что я жилец страны
Святой, невиданной свободы,
Где все действительно равны.
И все отдельные невзгоды
Не помешали верить мне:
В стране невиданной свободы
Живу с вождями наравне!
Критиковать могу их смело,
Но – не за что критиковать,
И потому я их за дело
Предпочитаю восхвалять!
Но, замурованный за слово,
Как птица, в каменную клеть,
В стране свободы для Хрущёва
Решил не жить я – умереть...
Я презираю нож, верёвку;
К тому ж в тюрьме их не дают;
Я тайно начал голодовку,
В небытие избрав маршрут.
Но почему, спросите, тайно?
А потому что за стеной
Я как-то услыхал случайно
Возню и стоны, шум и вой:
Сидевший, видно, за листовку
В соседней камере шестой
Старик затеял голодовку, –
Он н а ш у с царскою тюрьмой
(Видать, ошибся веком!) спутал,
Надумав выразить протест;
Его скрутив, стальные путы
Ему надели; на крест крест
Ремнями к койке прикрутили
Его в присутствии врача,
И тот прибег к гуманной силе
Вполне с искусством палача:
В ноздрю строптивца-пациента
Он тонкий шланг легко вогнал
(Детали этого момента
Я позже в лагере узнал),
И пищу жидкую в желудок
Он голодающему ввёл...
Был очень к арестантам чуток
Тот, кто всё это изобрёл!..
И чтоб, приверженный к проказам,
Строптивец пищу не срыгнул,
Он всё ещё лежит, привязан,
«Почётный» видя «караул».
Лишь сорок пятая минутка
Такого «отдыха» пройдёт,
И содержимое желудка
Кишечник-жадина всосёт,
Как снова узнику – «свобода»:
Сняв узы, их выносят вон!
Нет арестанту к смерти хода,
Коль к смерти не приговорён...
Чтоб сей гуманной процедуры
Благополучно избежать,
Решив уйти от жизни-дуры,
Я начал тайно голодать.
Тюрьма была у нас «домашней»:
Всё было, кроме кухни, тут;
И вертухаи в мой вчерашний
Приют тащились, в институт;
За пищей вкусной и здоровой,
Входили с вёдрами легко
И там, в студенческой столовой,
Котлеты брали, молоко,
Лапшу, – мол, на с в о ю команду!..
Здесь зекам, в КГБ, везло:
Вкусить тюремную баланду
Ещё мне время не пришло.
Обед и завтрак прямо с воли
Тюремный скрашивали быт:
Еда – как в вузе или школе! –
Приятно, хоть не очень сыт.
Зато был ужин неположен –
Лишь хлеб давали да чаёк:
Уж слишком мал был, нет, ничтожен
Тюремный денежный паёк,
Чтоб тех шестидесяти с чем-то
Копеек в день могло хватить
И ужин бедного студента
Для арестанта оплатить!..
Еду студенческую нашу
Я ел, но, вздумав голодать,
Стал в воду хлорную, в парашу,
Мгновенье улучив, бросать.
Мне жалко было эту пищу,
Зато себя я не жалел:
Её – в парашу, на кладбище –
Мне, в мой единственный удел!
Три дня мучителен был голод:
Пекла в желудке пустота,
И проникал декабрьский холод
Во все телесные места.
Потом исчез мучитель-голод;
Я стал худеть, но не слабел:
Я был здоров и страшно молод,
Ведь жизнь мне выпала в удел!..
Порой следил в глазок-окошко
За трапезой моею мент:
Что делать? В рот я пищи ложку
Покорно клал... И вдруг – момент! –
И отвернулся надзиратель...
Я тотчас – пищу изо рта!..
Я думал: «Скоро – смерть, приятель...»
Увы, святая простота!
Хоть дни ползли, а не летели,
Но время не стояло, шло;
Прошли две долгие недели,
А я не умер, как на зло!..
Ведь в школе нам твердил биолог:
Коль пищи человек лишён,
То жизни срок его недолог –
Двенадцать дней и – кончен он!
То ль наш биолог ошибался,
То ль потому я не погиб,
Что я в войну перековался
В голодостойкий новый тип.
Конечно, надобно признаться:
Не только крепкий организм
Помог мне долго продержаться,
Но и прямой либерализм
Тюрьмы «домашней» коменданта:
Ему быть зверем было лень,
И баловал он арестанта –
Лежи себе хоть целый день
На койке, словно на диване!
Лежал я, силы сберегал,
И об отважном партизане
Я книжку вкусную читал:
Тот партизан принёс немало
В отряд товарищам своим
Добычи: водки, хлеба, сала –
Голодным, раненым, больным.
И все друзья то сало ели,
Им чёрный хлебушек покрыв,
И душу водочкою грели,
Бойца за подвиг захвалив.
Я чую, голод разыгрался!..
Я семь листов перевернул –
И снова кто-то там питался,
Пойти готовясь в караул!..
Отбросил я злодейку-книгу
О роли на войне еды;
Чтоб – ближе к роковому мигу,
Решил не принимать воды.
Четыре дня я продержался,
Потом огонь мне грудь зажёг,
И стал я пить, короче, сдался,
Той муки выдержать не смог.
Я исхудал – сползали брюки
С меня, лишённые ремня;
Уборщицы тюремной руки
Сумели выручить меня:
Она их по бокам ушила.
Я увидать её не смог:
Она в тюряге не служила –
Тянула за растрату срок.
Но так была мала растрата,
И срок так мал, наверно, был,
Что суд – раз мало виновата –
Сюда её определил.
Девчонки этой деревенской
Однажды я услышал плач...
Как плач в тюрьме ужасен женский!
Уж лучше сам ты горько плачь!..
Я три недели голодаю,
Покличут на допрос – встаю,
Иду, вот чёрт, не умираю! –
И проклинаю жизнь свою
За то, что так она вцепилась
В существование моё, –
Как будто бы в меня влюбилась
За отреченье от неё!..
Не хочет жизнь мне дать свободу,
Неволит бытием меня...
Я снова отвергаю воду,
Но продержался лишь три дня:
Опять – в груди почти реальный
Огонь... Хоть бейся и кричи!..
Вот так под властью инфернальной
Себе мы сами палачи!..
День голодовки двадцать пятый.
По галерее на допрос
Ведут, как через тот проклятый
Из пекла в ад ведущий мост.
Мне легче – вверх. Как вниз – ступени,
Темнеет взор, мой дух смущён,
И подгибаются колени,
А в голове – пресветлый звон...
Встал Галкин в трепете служебном,
В мою вглядевшись худобу:
На заседании судебном
Нельзя присутствовать в гробу!..
Подумал: от переживаний
Я сохну с тьмой наедине...
Бежит он для согласований...
Решили мать пустить ко мне!..
Хотя подследственным свиданий
В ГБ с родными не дают,
Тут всё продумано заране –
Вдруг факты новые всплывут!..
...Как этот путь сегодня долог –
В знакомый следственный отдел!..
Там шеф его, большой психолог,
Как изваяние, сидел.
С портфелем Галкин, офицеры,
Вполне начальнику под стать,
Кругом застыли, как химеры, –
Живой была одна лишь мать!..
Ах, как я за неё боялся:
Не вздумай, мама, зарыдать! –
Тогда бы сам я разрыдался,
Да здесь рыдать – себя предать!
Нет, мама, ты не зарыдала,
А, быстро голову склоня,
Ты руки мне поцеловала
И тем сконфузила меня.
Лишь позже я узнал: уловка
Была придумана тобой:
Ты рассмотреть легко и ловко
Сумела каждый палец мой:
Нет, не раздавлены!.. Неверью
Фомы здесь оправданье в том,
Что помнила: кузену дверью
Давили их в тридцать седьмом!
И хоть его не осудили –
Бывали тоже чудеса –
И даже, оправдав, лечили,
Он был как снятый с колеса!..
Нет, мама, ты не зарыдала,
Хоть плакала от меньших бед,
«Сынок, не бойся, – ты сказала. –
Отправлен на пятнадцать лет
Царём в Сибирь твой дядя Лёва
Был в девятьсот восьмом году.
Он пережил свои оковы,
И ты переживи беду!»
– Что за сравнение! – без меры
Большой начальник был смущён
Наивной женщиной. Химеры
Зашикали со всех сторон...
И, боевую подготовку
В беседе с матерью пройдя,
Решил я бросить голодовку
И жизнь послушал, как вождя.
Пусть гибнут гнусные тираны!
Я должен смерти вопреки
Жить, чтобы жили ветераны –
Отец и мать, большевики!..
...Потом с отцом имел я встречу.
Отец, прилежный большевик,
Всю жизнь был тих, я вскользь замечу,
С начальством спорить не привык.
И потому его, наверно,
Не тронул год тридцать седьмой...
И вот гляжу, глазам не верю:
Мой папа! Ты совсем седой!
Пришёл со всеми орденами –
Тебе вручила их страна!
Но т е м, к т о в х о д я т с о р д е
р а м и,
Смешны все эти ордена!..
Мы друг на друга поглядели...
Хоть много слов припасено,
Сказали мало: ведь о д е л е
Нам говорить запрещено!
Эх, папа! Ты с улыбкой детской
Вдруг стал мундиры уверять,
Что сын твой – человек советский
И что ты можешь слово дать
Как большевик ещё с гражданской,
Что п р о я в л ю ещё себя...
– Ах, папа, папа, сын крестьянский!
Осклабясь, слушают тебя
Всего советского транжиры!..
Вглядись в погоны! – Незнаком?
Ты не такие ли мундиры
Порол в гражданскую штыком?!
Не надо – о Советской власти:
Для них ты просто в л а с т ь добыл! –
В глазах чекистов было счастье –
Ну, наконец, заговорил!
Успех! «Окончено свиданье!»
– Прощай, отец! Прощенья нет...
Пойми, я п и щ а их!.. – Прощанье...
Выводят... Ты за мною вслед
Невольно двинулся на выход...
Постой! Успеешь, старина! –
Мундиры рукавами тихо
Тебя толкнули в ордена!
С улыбкой ахнул ты, смущённый,
И, оступившись, сел на стул...
Тебя, хоть ты не заключённый,
Берёг «почётный караул»!..
...Клянусь, чекисты тоже люди,
Хоть иногда... теряют такт!
Они меня пока не судят,
А, видно, рассуждают так:
«Как?! Был активным комсомольцем,
Отцу партийному подстать,
Хотел поехать добровольцем
От янки Кубу защищать!
Ударник Комтруда, рабочий,
Студент, не пил и не курил,
Н е м ы с л и л – был по самый копчик
С в о и м !.. Бесповоротно был!
И вдруг – затменье! – и з г о т о в и л
Стихи, в которых всё клеймит!..»
(Вот слово этого сословья –
Им дело всё моё пестрит:
Не «написал», а «изготовил».
Как – «изготовил динамит»!
Но я тогда не прекословил,
Ведь говорят: «Поэт творит»!..)
И высказал начальник мненье
(А ведь всегда начальник прав!):
«Что, если это впрямь затменье!..»
И согласился с ним конклав
Его премудрых подчинённых:
«Вы правы! Он, похоже, псих!»
И перешёл из заключённых
Я в ранг психических больных, –
Верней, попал под подозренье
В том, что я тронулся умом,
И послан был для выясненья
В советский сумасшедший дом.
Продолжение
