Глава вторая
РАЗБОЙНИК
Во тьме тюремного вагона
Не мог я до утра заснуть
Не от того живого стона,
Что издавал железный путь,
Не потому, что сам я в клетке
И рядом в клетках мир блатной,
А оттого, что у соседки
Не затихал малыш грудной.
Он п р и р о ж д ё н н ы й з а к л ю ч ё н н ы й
Был в полном смысле этих слов:
Он в мир вошёл зарешечённый
На суд тюремных докторов.
Успевший ко всему привыкнуть,
Готов я нары был кусать:
Хотелось выть, хотелось крикнуть,
Да запрещается кричать!..
...И чёрным утром из вагона
Нас выводили в темноту
На Курском – там, где нет перрона,
И мы ступали в пустоту...
Впервые я в столице! – Тихо
Всё жил да жил – не заглянул...
И вот меня встречает лихо
Её «почётный» караул.
– Помедленнее, «пассажиры»!
По одному! – служебно злы,
Кричали то ли конвоиры,
То ль пистолетные стволы.
И стало на морозе жарко
От пуль, скучавших по виску,
И сверхгигантская овчарка
Уже готовилась к прыжку.
Начальник – свод конвойных правил:
– Шаг в сторону – побег! Убью! –
Он пистолетом нас обшарил
И зыркнул в голову мою.
И «чёрный ворон» легендарный
Уже раскрыл железный зев,
И нас построили попарно,
Всем взяться под руки велев.
Я посмотрел: со мною в паре
Стоит – бандитом был, видать, –
В глубоких шрамах старый парень... .
«Позвольте под руку вас взять, –
Шепнул он мне. – Не то пристрелят...
Вот так!.. Не бойтесь вы меня...
Я грабил... парнем... в самом деле...
Но жизнь загублена моя...
Родители... большие шишки...
Не помню их... В тридцать седьмом
Их как партийных... в общем... к вышке...
Меня, змеёныша... в детдом...
Сейчас нас в воронок посадят...
У вас хоть есть, наверно, мать...».
Но тут на нас конвойный сзади
Прикрикнул, приказав: «Молчать!
Что, лишние вам сделать дырки
В башках? А ну давай – пошли!»
Везли разбойника в Бутырки,
Меня в Лефортово везли.
И я смущенье, как колючку,
Из сердца вырвал своего:
«Иду с разбойником под ручку,
Под пистолетом – что с того?!
Земных долин недолгий житель,
Десятка два веков назад
Был нищий праведник Спаситель
Меж д в у х разбойников р а с п я т!..
А тут с одним... под ручку!.. Прав ты:
Ты потому с ним уравнён,
Что словом «криминальной» правды
Ты, как ножом, вооружён!
Ты режешь им гнилые басни,
И, хоть не трогаешь людей,
Ты и разбойника опасней,
И поджигателя страшней!»
Глава третья
ЛЕФОРТОВСКАЯ ТЮРЬМА
И вот я снова в одиночке.
Теперь – в Лефортовской тюрьме.
Здесь люди – жалкие комочки
Сидят по камерам во тьме.
Здесь тьма, хоть лампочку не тушат
Над спящим даже по ночам –
Глядят: никто себя не душит? –
Нужны живые палачам!..
Глядят в глазок. Как глаз циклопа,
Следит глазок – не проведёшь! –
Едва к окошку ты потопал,
Едва к параше подойдёшь.
Но тут же я поправлюсь сразу,
Чтоб не обиделась тюрьма:
Там не параши – унитазы, –
Сиди, сходи себе с ума!
Порою надзиратель-баба
Блудливо сквозь глазок следит
И – эх, ты, пол лукаво-слабый! –
К а к у з н и к м о ч и т с я, глядит...
Бывает, пискнет злобной крыской...
Ну что ж, ей платят по труду!
И, прикрываясь съёмной крышкой,
Справляешь малую нужду...
Там на окне – паук железный.
Он твой высасывает стон,
А за окном – в небесной бездне –
Колоколов кандальный звон.
Звон колокольный. Как кандальный.
Хоть нынче мы без кандалов.
Тут где-то церковь. Храм печальный.
Вечерний голос. Божий зов.
И мне подумалось невольно,
Что, если б не златой призыв,
Не звон столетний колокольный,
Не знал бы я, что есмь, что жив!..
Хоть звон о вечности, о рае
Тревожит камеры-гробы,
Их чаще рёв пугает аэ-
родинамической трубы:
Тут где-то рядом самолёты
Завод испытывает в ней.
Под этот рёв кончать кого-то
Сподручней своре палачей...
То ль ночь, то ль просто день во мраке,
Но т ь м о ю воет та труба, –
Так воют адские собаки,
Встречая божьего раба...
Здесь кормят – лишь бы не «загнулся»,
Голодным быть – разрешено!
Едва к подушке ты пригнулся –
«Сидеть! Лежать запрещено!
Сейчас ещё не час отбоя!»
А днём «гулять» тебя ведут:
– Эй, руки за спину! – И двое
Определяют твой маршрут.
Тут коридор – высокой клетью,
В нём лестниц щупальцы и свод,
Меж этажей – стальные сети,
Чтоб ты не бросился в пролёт!..
Здесь двор – не то что при царизме! –
Он на отсеки разделён,
И каждый в свой отсек при жизни,
Как в гроб цементный, заключён.
А впрочем вывод слишком мрачен.
Что ж, буду полностью правдив –
Изображу отсек иначе,
С тюремной камерой сравнив.
Лишь нет ни потолка, ни крыши,
Есть дверь с глазком да небеса,
И воздух есть – гляди, ты дышишь!
Гляди, выплакивай глаза!..
И в каждом маленьком отсеке
«Гуляет» человек живой...
В каком он сне? В каком он веке?
И кто – такой же – за стеной?
Ворона в небе! Ах! Я замер.
Е с т ь жизнь! И сам я жив-здоров!..
Ведут назад... И двери камер
Мне снятся крышками гробов...
Глава четвёртая
БИБЛИОТЕКА
В двери открылась «амбразура»,
И говорит в фуражке Тьма:
– А есть у нас л и т е р а т у р а!
У нас к у л ь т у р н а я тюрьма!
Вот каталог. Небессистемный.
А р х и н а у ч н ы й каталог. –
Я взял... Вот Лермонтов тюремный.
Тюремный Грин. Тюремный Блок.
Сервантес... Он сидел когда-то...
Теперь – посмертно... Чьи шаги?
Ах, это – Данте! В век двадцатый
Прошу на н о в ы е круги!
Какие редкие изданья!
О книжный призрачный ковчег!
Как вы попали в это зданье?
Из чьих «ушли» библиотек?..
Владельцы книг! О где вы, люди?
Я выйду, отсидев свой срок,
Какой мне скоро влепят судьи,
Но здесь останется ваш Блок,
Ваш Лонг, Петрарка ваш влюблённый,
Ваш запрещённый Карамзин,
Не ссыльный Пушкин – заключённый,
Под стражу взятый бедный Грин!..
«Пожизненное заключенье!» –
Им приговор, а смерть нейдёт –
Они бессмертные творенья
В бессмертии стальных тенёт.
Но, оставаясь в заключенье,
Беспомощны и велики,
Они дарили мне спасенье,
Тюремные духовники!
Прошлась по ним библиотека
Клеймом Лефортовской тюрьмы.
Им быть там до скончанья века,
А, может, до скончанья тьмы!
Продолжение